Глава тридцатая

В солнечный осенний день, такой же прекрасный день бабьего лета, как год назад, когда они впервые признались, что любят друг друга, Мартин читал Руфи свои "Сонеты о любви". Так же, как и тогда, они сидели на своем любимом месте, среди холмов. Руфь то и дело прерывала чтение восторженными возгласами, и Мартин, отложив последний лист рукописи, с волнением ждал, что она скажет.

Руфь долго молчала, потом наконец начала с запинкой, словно не решаясь облечь в слова то, что решила сказать.

- Эти стихи прекрасны,- сказала она,- да, конечно, они прекрасны. Но ведь вы не можете получить за них деньги. То есть, вы понимаете, что я хочу сказать,- она произнесла это почти умоляюще,- все, что вы пишете, не имеет практической ценности. Я не знаю, в чем тут причина,- вероятно, виноваты условия спроса,- но вы не можете заработать на жизнь своими произведениями. Поймите меня правильно, дорогой мой, я очень горжусь - иначе я не была бы женщиной,- я горжусь и радуюсь, что эти чудесные стихи посвящены мне. Но ведь дня нашей свадьбы они не приближают, правда, Мартин? Не сочтите меня корыстолюбивой. Я вас люблю и постоянно думаю о нашем будущем. Ведь целый год прошел с тех пор, как мы поведали друг другу о нашей любви, а до свадьбы так же далеко, как и раньше. Пусть вам не покажется нескромным этот разговор: вспомните, что речь идет о моем сердце, обо всей моей жизни. Уж если вам непременно хочется писать - ну, найдите работу в какой-нибудь газете. Почему бы вам не сделаться репортером? Хотя бы ненадолго?

- Я испорчу свой стиль,- глухо отвечал Мартин,- вы не представляете, сколько труда я положил, чтобы выработать этот стиль.

- Но писали же вы газетные фельетоны ради денег? Они вам не испортили стиля?

- Это совсем другое дело. Я их вымучивал, выжимал из себя после целого дня серьезной работы. А стать репортером - это значит заниматься ремесленничеством с утра до ночи, отдать ему всего себя! Жизнь превратится в какой-то вихрь, придется жить минутой, без прошлого и без будущего. Репортеру и думать некогда ни о каком стиле, кроме репортерского. А это не литература. Сделаться репортером именно теперь, когда стиль у меня только что начал складываться,- да это было бы литературным самоубийством. И сейчас каждый фельетон, каждое слово там для меня мука, насилие над собой, над чувством прекрасного. Вы не представляете, как мне тяжело. Я чувствовал себя преступником. Я даже радовался втайне, когда мои "ремесленные" рассказы перестали покупать, хотя из-за этого мне пришлось заложить костюм. Но зато какое наслаждение я испытал, когда писал "Сонеты о любви"! Ведь радость творчества - благороднейшая радость на земле. Она меня вознаградила за все лишения.

Мартин не знал, что для Руфи "радость творчества" пустой звук. Она, правда, часто употребляла эти слова в беседе, и впервые Мартин услыхал о радости творчества из ее уст. Она читала об этом, слышала на лекциях университетских профессоров, даже упоминала, сдавая экзамен на степень бакалавра искусств. Но сама она была лишена всякой оригинальности мысли, всякого творческого порыва и могла лишь повторять то, что заучила с чужих слов.

- А может быть, редактор был прав, исправляя ваши "Песни моря"? - спросила Руфь.- Если бы редактор не умел правильно оценивать литературное произведение, он не был бы редактором.

- Вот еще одно доказательство устойчивости общепринятых мнений,- запальчиво возразил Мартин, раздраженный упоминанием о ненавистном ему племени редакторов.- То, что существует, считается не только правильным, но и лучшим. Самый факт какого-нибудь явления рассматривается как доказательство правомерности этого явления, и заметьте, не только при данных условиях, а на веки вечные. Конечно, рядовой человек верит в эту чепуху только из-за своего закоснелого невежества. Мыслительный процесс таких людей превосходно описал Вейнингер. Не умеющие мыслить воображают, что они мыслят, и распоряжаются судьбами тех, которые мыслят на самом деле.

Мартин вдруг остановился, испуганный догадкой, что Руфь еще не доросла до всего этого.

- Я не знаю, кто такой Вейнингер,- возразила она,- вы так ужасно склонны все обобщать, что я перестаю понимать ваши мысли. Я говорю, что если редактор...

- А я вам говорю,- перебил он, - что по крайней мере девяносто девять процентов редакторов - это просто неудачники. Неудавшиеся писатели. Не думайте, что им приятнее тянуть лямку в редакции и сознавать свою рабскую зависимость от распространения журнала и от оборотливости издателя, чем предаваться радостям творчества. Они пробовали писать, но потерпели неудачу. И вот тут-то и получается нелепейший парадокс: все двери к литературному успеху охраняются этими сторожевыми собаками, литературными неудачниками. Редакторы, их помощники, рецензенты, вообще все те, кто читает рукописи,- это люди, которые некогда сами хотели стать писателями, но не смогли. И вот они-то, казалось бы, последние, кто имеет право вершить судьбы литературы, решают, что нужно и что не нужно печатать. Они, заурядные и бесталанные, судят об оригинальности и таланте. А за ними следуют критики, обычно такие же неудачники. Не говорите мне, что они никогда не мечтали и не пробовали писать стихи или прозу,- пробовали, только у них ни черта не вышло. От журнальных критических статей тошнит, как от рыбьего жира. Впрочем, вы знаете мою точку зрения на всех этих рецензентов и так называемых критиков. Есть, конечно, великие критики, но они редки, как кометы. Если из меня не выйдет писателя, пойду в редакторы. В конце концов это кусок хлеба. И даже с маслом.

Однако быстрый ум Руфи тотчас подметил противоречие в рассуждениях ее возлюбленного.

- Ну, хорошо, Мартин, если это так, и для талантливых людей все двери закрыты, то как же выдвинулись великие писатели?

- Они совершили невозможное, - ответил он,- они создали такие пламенные, блестящие произведения, что их враги были испепелены и уничтожены. Они достигли успеха благодаря чуду, выпадающему на долю одного из тысячи. Они вроде гигантов Карлейля, которых нельзя одолеть. И я сделаю то же. Я добьюсь невозможного.

- А если вы потерпите неудачу? Вы должны подумать и обо мне, Мартин!

- Если я потерплю неудачу? - Он поглядел на нее с минуту, словно она сказала нечто немыслимое. Затем глаза его лукаво блеснули.- Тогда я стану редактором, и вы будете редакторской женой!

Руфь состроила недовольную, очаровательную гримасу, которую Мартин тут же согнал поцелуями.

- Ну, ну, довольно,- протестовала Руфь, стараясь напряжением воли освободиться от обаяния его силы.- Я говорила с папой и с мамой. Я никогда так с ними не воевала. Я требовала, я была непочтительна и непослушна. Они оба настроены против вас, но я так твердо говорила им о моей любви к вам, что папа наконец согласился принять вас к себе в контору. Он даже решил положить вам сразу приличное жалованье, чтобы мы могли пожениться и жить самостоятельно где-нибудь в маленьком коттедже. Это очень великодушно с его стороны, не правда ли, Мартин?

Мартин почувствовал, как тупое отчаяние сдавило ему сердце. Он машинально полез в карман за табаком и бумагой (которых давно уже не носил при себе) и пробормотал что-то невнятное.

Руфь продолжала:

- Откровенно говоря,- только, пожалуйста, не обижайтесь, я просто хочу, чтобы вы знали, как обстоит дело,- папе очень не нравятся ваши радикальные взгляды, и, кроме того, он считает вас лентяем. Я-то знаю, конечно, что вы не лентяй. Я знаю, как вы много работаете.

"Нет, этого даже и она не знает",- подумал Мартин, но вслух спросил:

- Ну, а вы как думаете? Вам тоже мои взгляды кажутся чересчур радикальными? - Он смотрел ей прямо в глаза и ждал ответа.

- Мне они кажутся... сомнительными,- ответила она наконец.

Этим было все сказано, и жизнь вдруг показалась Мартину такой унылой, что он совсем забыл об осторожно сделанном Руфью предложении - поступить на службу в контору ее отца. А она, чувствуя, что не надо пока настаивать, готова была терпеливо ждать удобного случая, чтобы вернуться к этому вопросу.

Но ждать пришлось недолго: Мартин, в свою очередь, решил кое-что спросить у Руфи. Ему хотелось испытать, насколько сильна ее вера в него. И через неделю каждый получил ответ на свой вопрос.

Мартин ускорил дело, прочтя Руфи "Позор солнца".

- Почему вы не хотите заняться репортерской работой? - воскликнула Руфь, когда Мартин кончил читать.- Вы так любите писать, и вы, наверное, добились бы успеха, могли бы выдвинуться, стать журналистом с именем, специальным корреспондентом какой-нибудь газеты. Ведь некоторые специальные корреспонденты зарабатывают огромные деньги, и, кроме того, они ездят по всему миру. Их посылают в Африку,- вот как Стэнли,- они интервьюируют папу в Ватикане, исследуют таинственные уголки Тибета.

- Значит, вам не нравится моя статья? - спросил Мартин.- Вы, стало быть, предполагаете, что я мог бы стать журналистом, но никак не писателем?

- О, нет! Мне очень понравилась ваша статья. Она прекрасно написана. Но только я боюсь, что все это не по плечу публике. По крайней мере для меня это слишком трудно. Звучит очень хорошо, но я почти ничего не поняла. Слишком много специальной научной терминологии прежде всего. Вы любите крайности, дорогой мой, и то, что вам кажется понятным, совершенно непонятно для всех нас.

- Да, в статье много философских терминов,- пробормотал Мартин.

Он еще был взволнован - ведь он только что читал вслух самые свои зрелые мысли,- и ее суждение ошеломило его.

- Ну, пусть это неудачно по форме,- пытался настаивать Мартин,- но неужели сами мысли в вас не встречают сочувствия?

Руфь покачала головой.

- Нет. Это так не похоже на все, что я читала раньше... Я читала Метерлинка, и он был мне вполне понятен.

- Вам понятен его мистицизм? - вскричал Мартин.

- Да. А вот ваша статья, где вы на него нападаете, мне совершенно непонятна. Конечно, если говорить об оригинальности...

Мартин сделал нетерпеливое движение, но промолчал. Потом вдруг до его сознания дошли слова Руфи.

- В конце концов творчество было для вас игрушкой,- говорила она,- вы достаточно долго забавлялись ею. Пора теперь отнестись серьезно к жизни, к нашей жизни, Мартин. До сих пор вы жили только для себя.

- Вы хотите, чтобы я поступил на службу?

- Да. Папа предлагает вам...

- Знаю, знаю,- прервал он резко,- но скажите мне прямо: вы в меня больше не верите?

Руфь молча сжала ему руку. Глаза ее затуманились.

- Не в вас... в ваше сочинительство, мой милый,- почти шепотом сказала она.

- Вы прочли почти все мои произведения,- с той же беспощадной прямотой продолжал Мартин,- что вы о них думаете? Вам кажется, что это очень плохо? Хуже того, что пишут другие?

- Другие получают деньги за свои произведения.

- Это не ответ. Итак, вы считаете, что литература не мое призвание?

- Ну, хорошо, я вам отвечу.- Руфь сделала над собой усилие.- Я не думаю, что вы можете стать писателем. Не сердитесь на меня, дорогой! Вы же сами меня спросили. Вы знаете, что я больше вашего понимаю в литературе.

- Да, вы бакалавр искусств,- проговорил Мартин задумчиво,- вы должны понимать... Но это еще не все,- продолжал он после мучительной для обоих паузы.- Я знаю, в чем моя сила. Никто не может знать этого лучше меня. Я знаю, что добьюсь успеха. Я преодолею все препятствия. Во мне так и кипит все то, что должно найти отражение в стихах, статьях, рассказах. Но я вас не прошу верить в это. Не верьте ни в меня, ни в мой литературный талант. Единственное, о чем я вас прошу,- это верить в мою любовь и любить меня по-прежнему. Год тому назад я умолял дать мне два года сроку. Один год уже прошел, но я твердо верю, что, прежде чем пройдет второй год, я добьюсь успеха. Помните, когда-то вы сказали мне: чтобы стать писателем, нужно пройти ученичество. Что же, я прошел его. Я спешил, я уложился в короткий срок. Вы были конечной целью всех моих стремлений, и мысль о вас поддерживала мою энергию. Знаете ли вы, что я давно забыл, что значит уснуть спокойно и безмятежно? Мне иногда кажется, что миллионы лет прошли с той поры, когда я спал столько, сколько мне нужно, и просыпался просто оттого, что выспался. Теперь меня поднимает будильник. Я ставлю его на определенный час, в зависимости от того, когда я разрешаю себе уснуть. Это - последнее сознательное усилие, которое я делаю перед сном: завожу будильник и гашу свет. Когда я чувствую, что меня клонит ко сну, я заменяю трудную книгу более легкой. А если я и над этой книгой начинаю клевать носом, то бью себя кулаком по голове, чтобы прогнать сон. Помните, у Киплинга - о человеке, который боялся спать? Он пристраивал в постели шпору так, что, если он засыпал, стальной шип вонзался ему в тело. Я делал то же самое. Я решал, что не должен заснуть до полуночи, до часу, до двух... И шпора не давала мне засыпать до положенного времени. Я не расставался с этой шпорой в течение многих месяцев. Я дошел до того, что сон в пять с половиной часов стал уже для меня недопустимой роскошью. Теперь я сплю всего четыре часа. Я весь извелся от постоянного недосыпания. Иногда у меня кружится голова и путаются мысли - до такой степени хочется мне уснуть; могильный покой кажется мне иногда блаженством. Мне вспоминаются стихи Лонгфелло:

 В морской холодной глубине 
 Все спит в спокойном, тихом сне. 
 Один лишь шаг - плеснет вода, 
 И все исчезнет навсегда.

Конечно, это вздор. Это от усталости, от нервного переутомления. Но вот вопрос: ради чего я старался? Ради вас. Чтобы сократить срок ученичества, чтобы поторопить Успех. И теперь мое ученичество позади. Я знаю, на что я способен. Уверяю вас, ни один студент в год не выучит того, что я выучиваю в один месяц. Я знаю. Вы уж мне поверьте. Я бы не стал говорить об этом, если бы мне так страстно не хотелось, чтобы вы меня поняли. Тут нет хвастовства. Я сужу по книгам, которые я прочел. Ваши братья - невежественные дикари в сравнении со мной, со всем тем, что я узнал из книг в те часы, когда они мирно спали. Когда-то я хотел прославиться. Теперь слава для меня ничего не значит. Я хочу только вас. Вы мне нужны больше пищи, больше одежды, больше признания. Я мечтаю только о том, чтоб уснуть наконец, положив голову к вам на грудь. Не пройдет и года, как мечта эта сбудется.

Опять ощущение его силы захлестнуло Руфь; и чем упорнее она противилась, тем больше ее влекло к Мартину. Эта покорявшая ее сила теперь сверкала в его взгляде, слышалась в его страстной речи, бурлила и клокотала во всем его существе. И вот на один миг, на один только миг, прочный, устойчивый мир Руфи заколебался, и она вдруг увидела перед собой настоящего Мартина Идена, великолепного и непобедимого! И как на укротителей зверей минутами находит сомнение, так и она усомнилась в возможности смирить непокорный дух этого человека.

- И вот ведь еще что,- продолжал он.- Вы меня любите. Но почему вы меня любите? Ведь именно то, что заставляет меня писать, заставляет вас любить меня. Вы любите меня потому, что я не похож на людей, которые вас окружают и одному из которых вы могли бы подарить свою любовь. Я не создан для конторы, для бухгалтерских книг, для мелкого крючкотворства. Заставьте меня делать то же, что делают все эти люди, дышать одним с ними воздухом, разделять их взгляды,- и вы уничтожите разницу между мною и ими, уничтожите меня, уничтожите то, что вы любите. Самое живое, что только есть во мне, - это страсть к творчеству. Будь я какой-нибудь заурядный олух, я не мечтал бы стать писателем, но и вы вряд ли захотели бы стать моей женой.

- Но почему же,- прервала его Руфь, поверхностный, но живой ум которой сразу усмотрел возможность параллели.- Ведь бывали и раньше чудаки, которые всю жизнь бились над изобретением какого-нибудь вечного двигателя, обрекая свою семью на нужду и лишения. Их жены, разумеется, любили их и страдали вместе с ними, но не за их чудачества, а скорее несмотря на эти чудачества.

- Верно,- возразил он.- Но ведь были и другие изобретатели, не чудаки, те, что всю жизнь бились над изобретением вполне реальных и полезных вещей и в конце концов добивались своего. Я ведь не хочу ничего невозможного.

- Вы сами сказали, что хотите "добиться невозможного".

- Я выразился фигурально. Я стремлюсь, в сущности говоря, достичь того, чего достигли до меня очень и очень многие: писать и жить литературным трудом.

Молчание Руфи раздражало Мартина.

- Стало быть, вы считаете, что это такая же химера, как вечный двигатель? - спросил он.

Ответом послужило пожатие ее руки, нежное материнское пожатие, словно мать успокаивала капризного ребенка. Для нее Мартин и в самом деле был только капризный ребенок, чудак, желающий добиться невозможного.

Руфь еще раз напомнила Мартину о том, как враждебно относятся к нему ее родители.

- Но ведь вы-то меня любите? - спросил он.

- Люблю, люблю! - воскликнула она.

- И я вас люблю, и ничего они мне не могут сделать.- Голос его звучал торжествующе.- Раз я верю в вашу любовь, то мне нет дела до их ненависти. Все в мире непрочно, кроме любви. Любовь не может сбиться с пути, если только это настоящая любовь, а не хилый уродец, спотыкающийся и падающий на каждом шагу.