Глава тридцать первая

Как-то раз случай свел Мартина на Бродвее с его сестрой Гертрудой - случай, несомненно, счастливый, несмотря на возникшую при этом неловкость. Ожидая на углу трамвая, Гертруда первая увидела Мартина, и ей сразу бросилось в глаза мрачное выражение его изможденного, осунувшегося лица. Мартин и в самом деле был мрачен. Он возвращался после неудачной беседы с ростовщиком, у которого хотел выторговать добавочную ссуду под велосипед. Наступила осенняя распутица, и поэтому Мартин давно уже заложил велосипед, но черный костюм он непременно хотел сохранить.

- Ведь у вас есть черный костюм,- сказал ростовщик, знавший наперечет все имущество Мартина.- Уж не заложили ли вы его у этого еврея Липке? Ну, если только...

Он так грозно посмотрел на Мартина, что тот поспешил воскликнуть:

- Нет, нет! Я не закладывал костюма. Просто я не могу без него обойтись.

- Отлично,- сказал ростовщик, смягчившись немного.- Но я тоже не могу без него обойтись, если вы хотите, чтобы я дал вам еще денег. Ведь я занимаюсь этим делом не ради развлечения.

- Мой велосипед стоит по крайней мере сорок долларов, и к тому же он в полной исправности,- возразил Мартин.- А вы мне дали за него только семь долларов! И даже не семь! Шесть с четвертью! Ведь вы берете вперед проценты!

- Хотите получить еще денег, так принесите костюм,- последовал хладнокровный ответ, и Мартин в полном отчаянии выбежал из душной, тесной лавчонки. Вот откуда взялось мрачное выражение его лица, которое так огорчило Гертруду.

Не успели они поздороваться, как подошел трамвай, идущий на Телеграф-авеню. Мартин поддержал сестру под локоть, чтобы помочь ей сесть, и та поняла, что сам он хочет идти пешком. Стоя на ступеньке, Гертруда обернулась к нему, и сердце ее сжалось, когда она увидела его ввалившиеся глаза.

- А ты разве не поедешь? - спросила она.

И тотчас же сошла с трамвая и очутилась рядом с ним.

- Я всегда хожу пешком, для моциона,- объяснил он.

- Ну что ж, я тоже пройдусь немножко,- сказала Гертруда,- мне это полезно. Я что-то себя плохо чувствую последнее время.

Мартин взглянул на сестру, и только сейчас заметил происшедшую в ней перемену. Вид у нее был утомленный и какой-то неряшливый, лицо безобразили отечные складки, и вся она как-то обрюзгла, расплылась, а тяжелая, неуклюжая походка была словно карикатурой на эластичную, бодрую поступь здоровой и веселой женщины.

- Уж лучше подожди трамвая,- сказал Мартин, когда они дошли до следующей остановки. Он заметил, что Гертруда начала задыхаться.

- Господи помилуй! И верно, ведь я устала,- сказала она.- Но и тебе тоже не мешало бы сесть на трамвай. Подошвы у твоих башмаков такие, что, пожалуй, протрутся, прежде чем ты дойдешь до Северного Окленда.

- У меня дома есть еще одна пара башмаков,- отвечал Мартин.

- Приходи завтра обедать,- сказала Гертруда неожиданно.- Бернарда не будет, он едет по делам в Сан-Леандро.

Мартин отрицательно покачал головой, но не сумел скрыть жадный огонек, сверкнувший у него в глазах при упоминании об обеде.

- У тебя нет ни пенса, Март, вот отчего ты ходишь пешком. Моцион, как же!

Она хотела презрительно фыркнуть, но из этого ничего не вышло.

- Погоди-ка...

И, порывшись в сумочке, Гертруда сунула Мартину в руку пятидолларовую монету.

- Я забыла, что на днях было твое рождение,- пробормотала она.

Мартин инстинктивно зажал в руке монету и тут же понял, что не должен принимать этого подарка, но заколебался. Ведь этот золотой кружочек означал пищу, жизнь, возвращение сил духовных и телесных, новый прилив творческой энергии, и - как знать! - может быть, он напишет что-нибудь такое, что принесет ему много таких же золотых монет. Ему ясно представились две его последние статьи, которые валялись под столом среди груды рукописей, так как не на что было купить марок. Печатные заголовки так и горели у него перед глазами. Статьи назывались "Жрецы чудесного" и "Колыбель красоты". Он еще никуда не посылал их, но знал, что это - лучшее из всего написанного им в этом роде. Только бы купить марки. Уверенность в успехе вдруг возникла в нем и довершила то, что начал голод: быстрым движением он сунул в карман монету.

- Я тебе верну в сто раз больше, Гертруда,- проговорил он с трудом, потому что судорога сдавила ему горло, и на глазах у него блеснули слезы.- Запомни мои слова! - воскликнул он твердо и убежденно.- Не пройдет года, как я принесу тебе ровно сотню таких золотых кругляков. Я не прошу тебя верить мне. Ты должна только ждать. А там увидишь!

Она и не верила. Но ей самой почему-то стало неловко от этого, и, не зная, как выйти из положения, она сказала:

- Я знаю, что ты голодаешь, Март. У тебя на лице написано. Приходи обедать в любое время. Когда Хиггинботам уйдет из дому по делам, я сумею известить тебя. Кто-нибудь из ребят всегда может сбегать. А что, Март...

Мартин наперед знал, что скажет сестра, так как ход ее мыслей был достаточно ясен.

- Не пора ли тебе поступить на какое-нибудь место?

- Ты думаешь, что я ничего не добьюсь? - спросил он.

Гертруда покачала головой.

- Никто в меня не верит, Гертруда, кроме меня самого.- Он сказал это с каким-то страстным задором.- Я написал уже очень много хороших вещей и рано или поздно получу за них деньги.

- А почему ты знаешь, что они хороши?

- Да потому, что...- Все его познания по литературе, по истории литературы вдруг ожили в его мозгу, и он понял, что сестре не объяснишь, на чем основывается его вера в себя.- Да потому, что мои рассказы лучше, чем девяносто девять процентов всего того, что печатается в журналах.

- А все-таки послушай разумного совета,- сказала Гертруда, твердо уверенная в своей правоте.- Да, послушай разумного совета,- повторила она,- а завтра приходи обедать.

Мартин усадил ее в трамвай, а сам побежал на почту и на три доллара из пяти накупил марок. Позднее, по дороге к Морзам, он зашел в почтовое отделение и отправил множество толстых пакетов, на что ушли все его марки, за исключением трех двухцентовых.

Это был памятный вечер для Мартина, ибо он познакомился с Рэссом Бриссенденом. Как Бриссенден попал к Морзам, кто его привел туда, Мартин так и не узнал. Он даже не полюбопытствовал спросить об этом Руфь, так как Бриссенден показался ему человеком бледным и неинтересным. Час спустя Мартин решил, что он еще и невежа: уж очень бесцеремонно слонялся он из одной комнаты в другую, глазел на картины и совал нос в книги и журналы, лежавшие на столах или стоявшие на полках. Наконец, не обращая внимания на прочее общество, он, точно у себя дома, удобно устроился в моррисовском кресле, вытащил из кармана какую-то книжку и принялся читать. Читая, он то и дело рассеянно проводил рукою по волосам. Потом Мартин забыл о нем и вспомнил только в конце вечера, когда увидел его в кружке молодых женщин, которые явно наслаждались беседой с ним.

По дороге домой Мартин случайно нагнал Бриссендена.

- А, это вы,- окликнул он.

Тот что-то не очень любезно проворчал в ответ, но все же пошел рядом. Мартин больше не делал попыток завязать беседу, и так они, молча, прошли несколько кварталов.

- Старый самодовольный осел!

Неожиданность и энергичность этого возгласа поразила Мартина. Ему стало смешно, но в то же время он почувствовал растущую неприязнь к Бриссендену.

- Какого черта вы туда таскаетесь? - услышал Мартин, после того как они прошли еще квартал в молчании.

- А вы? - спросил Мартин, в свою очередь.

- Убейте меня, если я знаю,- отвечал Бриссенден.- Впрочем, это я там был в первый раз. В конце концов в сутках двадцать четыре часа. Надо же их как-нибудь проводить. Пойдемте выпьем.

- Пойдемте,- отвечал Мартин.

Он тут же мысленно выругал себя за свою сговорчивость. Дома его ждала "ремесленная" работа: кроме того, на ночь он решил почитать томик Вейсмана^*, не говоря уже об автобиографии Герберта Спенсера, которая для него была увлекательнее любого романа. Зачем тратить время на этого вовсе не симпатичного человека, думал Мартин. Но его привлек не спутник и не выпивка, а все то, что было связано с этим: яркий свет, зеркала, звон и блеск бокалов, разгоряченные лица и громкие голоса. Да, да, голоса людей веселых и беззаботных, которые добились жизненного успеха и могли с легким сердцем пропивать свои деньги. Мартин был одинок - вот в чем заключалась его беда. Потому-то он и принял с такой охотой приглашение Бриссендена. С тех пор как Мартин покинул "Горячие Ключи" и расстался с Джо, он ни разу не был в питейном заведении, за исключением того случая, когда его угостил португалец лавочник. Умственное утомление не вызывает такой тяги к алкоголю, как физическая усталость, и Мартина не тянуло к вину. Но сейчас ему захотелось выпить, вернее, очутиться в шумном кабачке, где пьют, кричат и хохочут. Таким именно кабачком оказалась "Пещера". Бриссенден и Мартин, развалившись в удобных кожаных креслах, принялись потягивать шотландское виски с содовой.

^* (Вейсман, Август (1834-1914) - немецкий биолог, теоретик эволюционного учения.)

Они разговорились: говорили о разных вещах и прерывали беседу для того, чтобы по очереди заказывать новые порции. Мартин, обладавший необычайно крепкой головой, все же не мог не удивляться выносливости своего собутыльника. Но еще больше он удивлялся мыслям, которые тот высказывал. Вскоре Мартин пришел к убеждению, что Бриссенден все знает и что это вообще второй настоящий интеллигент, повстречавшийся ему на пути.

Но Бриссенден к тому же обладал тем, чего не хватало профессору Колдуэллу. В нем был огонь, необычайная проницательность и восприимчивость, какая-то особая свобода полета мысли. Говорил он превосходно. С его тонких губ срывались острые, словно на станке отточенные слова. Они кололи и резали. А в следующий миг их сменяли плавные, льющиеся фразы, расцвеченные яркими пленительными образами, словно бы таившими в себе отблеск непостижимой красоты бытия. Иногда его речь звучала, как боевой рог, зовущий к буре и грохоту космической борьбы, звенела, как серебро, сверкала холодным блеском звездных пространств. В ней кратко и четко формулировались последние завоевания науки. И в то же время это была речь поэта, проникнутая тем высоким и неуловимым, чего нельзя выразить словами, но можно только дать почувствовать в тех тонких и сложных ассоциациях, которые эти слова порождают. Его умственный взор проникал словно чудом в какие-то далекие, недоступные человеческому опыту области, о которых, казалось, нельзя было рассказывать обыкновенным языком. Но поистине магическое искусство речи помогало ему вкладывать в обычные слова необычные значения, которых не уловил бы заурядный ум, но которые, однако, были близки и понятны Мартину.

Мартин быстро забыл о своей неприязни к Бриссендену. Перед ним было то, о чем до сих пор он только читал в книгах. Перед ним был воплощенный идеал мыслителя, человек, достойный поклонения. "Я должен повергнуться в прах перед ним",- повторял он самому себе, с восторгом слушая своего собеседника.

- Вы, очевидно, изучали биологию! - воскликнул наконец Мартин, многозначительно намекая, что и он кое в чем разбирается.

К его удивлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.

- Но ведь вы высказываете положения, к которым немыслимо прийти без знания биологии,- продолжал Мартин, заметив удивленный взгляд Бриссендена.- Ваши выводы совпадают со всем ходом рассуждения великих ученых. Не может быть, чтобы вы не читали их трудов!

- Очень рад это слышать,- отвечал тот,- очень рад, что мои поверхностные познания открыли мне кратчайший путь к постижению истины. Но мне в конце концов безразлично, прав я или нет. Это не имеет никакого значения. Ведь абсолютной истины человек никогда не постигнет.

- Вы ученик и последователь Спенсера! - с торжеством воскликнул Мартин.

- Я с юных лет не заглядывал в Спенсера. Да и тогда-то читал только "Воспитание".

- Хотел бы я приобретать знания с такой же легкостью,- говорил Мартин полчаса спустя, подвергнув тщательному анализу весь умственный багаж Бриссендена.- Вы не допускаете возражений - вот что самое удивительное. Вы категорически утверждаете то, что наука могла установить только a posteriori^*. Вы как-то сразу делаете правильные выводы. Вам и в самом деле посчастливилось найти кратчайший путь к истине, и вы пролетаете этот путь со скоростью света. Это какая-то сверхъестественная способность.

^* (Исходя из опыта (лат.))

- Да, это всегда смущало моих учителей, отца Джозефа и брата Дэттона,- заметил Бриссенден.- Но тут никаких чудес нет. Благодаря счастливой случайности я попал с ранних лет в католический колледж. А вы-то сами где получили образование?

Рассказывая ему о себе, Мартин в то же время внимательно рассматривал Бриссендена, аристократически тонкие черты его лица, покатые плечи, брошенное им на соседний стул пальто, из карманов которого торчали книги. Лицо Бриссендена и тонкие руки были покрыты темным загаром, и это удивило Мартина. Едва ли Бриссенден любитель прогулок на свежем воздухе. Где же он так загорел? Что-то болезненное, противоестественное чудилось Мартину в его загаре, и он все время думал об этом, вглядываясь в лицо Бриссендена - узкое, худощавое лицо, со впалыми щеками и красивым орлиным носом. В разрезе его глаз не было ничего замечательного. Они были не слишком велики и не слишком малы, карие, неопределенного оттенка; но в них горел затаенный огонь, и выражение было какое-то странное, двойственное и противоречивое. Они смотрели гордо, вызывающе, подчас даже сердито и в то же время почему-то вызывали жалость. Мартину было безотчетно жаль Бриссендена, и он скоро понял, откуда возникло это чувство.

- Ведь у меня чахотка,- объявил Бриссенден, после того как сказал, что недавно приехал из Аризоны.- Я жил там около двух лет; провел курс климатического лечения.

- А вам не боязно возвращаться теперь в наш климат?

- Боязно?

Он просто повторил слово, сказанное Мартином, но тот сразу понял, что Бриссенден ничего на свете не боится. Глаза его сузились, ноздри раздулись, в лице появилось что-то орлиное, гордое и решительное. У Мартина сердце забилось от восхищения этим человеком. "До чего хорош",- подумал он и затем вслух продекламировал:

 Под гнетом яростного рока 
 Окровавленного я не склоню чела.

- Вы любите Гэнли? - спросил Бриссенден, и выражение его глаз сразу сделалось нежным и ласковым.- Ну, конечно, разве можно не любить его. Ах, Гэнли!

Великий дух! Он высится среди современных журнальных рифмоплетов, как гладиатор среди евнухов.

- Вам не нравится то, что печатают в журналах? - осторожно спросил Мартин.

- А вам нравится? - рявкнул Бриссенден, так что Мартин даже вздрогнул.

- Я... я пишу, или, вернее, пробую писать для журналов,- пробормотал Мартин.

- Ну, это еще туда-сюда,- более миролюбиво сказал Бриссенден.- Вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши неудачи. Я представляю себе, что вы пишете. Для этого мне не нужно даже читать ваши произведения. В них есть один недостаток, который закрывает перед вами все двери. В них есть глубина, а это не требуется журналам. Журналам нужен всякий хлам, и они его получают в изобилии - только не от вас, конечно.

- Я не чуждаюсь ремесленной работы,- возразил Мартин.

- Напротив...- Бриссенден замолчал на мгновение и дерзко оглядел Мартина, его поношенный галстук, лоснящиеся рукава, обтрепанные манжеты - красноречивые свидетельства нищеты; затем долго созерцал его впалые, худые щеки.- Напротив, ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вам ни за что не преуспеть в этой области. Слушайте, дорогой мой, вы, наверно, обиделись бы, если б я предложил вам поесть?

Мартин почувствовал, что неудержимо краснеет, а Бриссенден торжествующе расхохотался.

- Сытый человек не обижается на такие предложения,- заявил он.

- Вы дьявол! - раздраженно вскричал Мартин.

- Да ведь я вам и не предлагал!

- Еще бы вы посмели!

- Вот как? В таком случае приглашаю вас поужинать со мною.

Бриссенден, говоря это, привстал, как бы намереваясь тотчас же идти в ресторан.

Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.

- Знаменитый пожиратель змей! Глотает их живьем! Глотает их живьем! - воскликнул Бриссенден, подражая зазывале в ярмарочном балагане.

- Вас я и в самом деле мог бы проглотить живьем,- сказал Мартин, в свою очередь, дерзко оглядев истощенного болезнью Бриссендена.

- Только я того не стою.

- Не вы, а дело того не стоит,- произнес Мартин и тут же рассмеялся от всего сердца.- Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня в дураках. То, что я голоден, явление естественное, и ничего тут для меня постыдного нет. Вот видите - я презираю мелкие условности и предрассудки, но стоило вам сказать самые простые слова, назвать вещи своими именами, и я мгновенно превратился в раба этих самых предрассудков.

- Да, вы обиделись,- подтвердил Бриссенден.

- Обиделся, сознаюсь. Есть предрассудки, впитанные с детства. Хоть я многому успел научиться, а все-таки иногда срываюсь. У каждого свое слабое место - свой, как говорится, скелет в шкафу.

- Но сейчас вы уже заперли дверцы шкафа?

- Ну, конечно.

- Наверное?

- Наверное.

- Тогда идемте ужинать.

- Идемте.

Мартин хотел заплатить за виски и вытащил свои последние два доллара, но Бриссенден не позволил официанту взять их и заплатил сам.

Мартин состроил было недовольную гримасу, но Бриссенден мягко и дружелюбно положил ему руку на плечо, и он покорно положил деньги в карман.