Возвращение Джека Лондона

Книга, которую читатель держит в руках, не совсем обычна, потому что ее написал не критик и даже, строго говоря, не профессиональный литератор. В авторском введении Р. Балтроп подробно рассказывает, как он задумал и осуществил свою работу, долгие годы накапливая материалы о Джеке Лондоне, перечитывая голубенькие томики его собрания сочинений, изданного полвека назад. Постепенно яркая индивидуальность Лондона раскрывалась перед ним все отчетливее, Р. Балтроп проникал в противоречия и парадоксы этой удивительной творческой биографии.

Он обратился к критике, к литературным справочникам и не почерпнул для себя почти ничего. Ведь всего несколько лет назад о создателе "Мартина Идена" упоминали в англоязычных справочниках разве что как о рядовом беллетристе начала века, в свое время имевшем шумный, но незаслуженный успех, а потом по справедливости забытом. Специальных работ о Лондоне вплоть до 60-х годов на Западе было мало, да и носили они либо чисто популяризаторский, либо слишком уж специальный (как правило, сугубо биографический) характер. Даже и сегодня лучшей из книг о Джеке Лондоне остается книга его дочери Джоан, появившаяся сорок лет назад.

Трудно назвать художника, с которым историки литературы на его родине обошлись бы более несправедливо. Обычно Лондона попросту игнорировали. Или отзывались о его творчестве с нескрываемым пренебрежением.

Но в читательской среде все было по-иному. Книги Лондона продолжали жить, хотя разыскивать многие из них становилось все сложнее. Популярность пошла на спад, но имя Лондона не позабылось. Как и на заре столетия, оно обладало неодолимой притягательностью для новых и новых поколений. И не только в Америке.

Мало кто из американских писателей пользовался такой известностью за рубежами своей страны, как Лондон.

Р. Балтроп - англичанин, и рассказанная им история его приобщения к идеям, исканиям и художественному миру Джека Лондона типична в том смысле, что знакомство началось по чистой случайности, а знание приобреталось самостоятельно, но совсем не случайной была та роль, которую американский писатель сыграл в жизни человека, чья книга ныне предлагается читателю. Это очень простая история. В ее начале - запоминавшаяся с детства броская афиша фильма по "Морскому волку", прочитанный подростком лондоновский спортивный репортаж. Потом - захватывающее впечатление от книг об Аляске. И наконец, "Железная пята", где певец Приключения предстал художником революционных битв и писателем-социалистом.

А вместе с тем это и поучительная история. Джек Лондон вопреки авторитетным суждениям профессиональных ценителей, объявивших его прижизненную славу довольно эфемерной, остался писателем, не только читаемым повсюду в мире, но способным глубоко воздействовать на духовный склад и жизненные убеждения своих читателей. О нем рядовому читателю хотелось знать побольше. Работа Р. Балтропа - образец самодеятельного литературоведения, возникшего в ответ на эту реальную потребность. Сам факт появления такой книги красноречив. Хотя бы как указание несоответствия обычных для западной критики эталонов в подходе к литературному наследию и непосредственного читательского восприятия такого наследия.

Джек Лондон никогда не переставал быть для читательской аудитории живым, современным писателем. Конечно, в отношении к его творчеству не раз сказывалась инерция устоявшихся стереотипов. В книгах Лондона видели прежде всего увлекательное чтение, выше всего ценили декоративную красочность и драматизм сюжетных положений. Не сразу осознавался подлинный масштаб творчества писателя и подлинный круг его интересов. После северных рассказов необычными казались лондоновским читателям "Железная пята", "Мартин Идеи". Но для скольких из них они в итоге стали больше, чем романами, сделались книгами, которые определили выбор позиции, прочно связав духовный идеал с Революцией! И это последнее обстоятельство очень важно. В замалчивании Лондона, продолжавшемся почти полвека, свою роль - и немалую - сыграли не устраивавшие охранительное американское литературоведение социалистические устремления Лондона, те потрясающие картины классовых антагонизмов, которые он создал в "Людях бездны", те грозные пророчества, которыми заполнена "Железная пята". Надо вспомнить атмосферу, сопутствовавшую литературному дебюту Лондона и его ранней славе. Уже тогда наметился резкий конфликт писателя с литературными обозревателями, которые, с таким рвением хлопоча об "изяществе" и "благопристойности" на американском Парнасе, были шокированы "грубостью" очерков о трущобах английской столицы, рассказов об ограбленном Клондайке, о колониях прокаженных, появившихся в Полинезии вместе с непрошенными цивилизаторами, о безработных бродягах, скитающихся по Америке на крышах товарных вагонов. Сколько было в ту пору написано о натуралистичности Лондона, об изъянах его художественного вкуса и скудости полученного им литературного образования! Даже самым благожелательным из его первых рецензентов то и дело казалось, что это не настоящая литература и что талант Лондона нужно воспитывать на классических образцах повествовательного искусства викторианской Англии.

Толковали о скверной литературной школе и о профессиональной неумелости, однако на самом деле Лондона не приняли прежде всего как писателя, высказавшего горькие истины об американской действительности его времени и не сгладившего острых углов. Его не приняли как художника реалистического направления. На рубеже веков это направление стало в американской литературе доминирующим, но поддержки у критиков оно не находило, как и в те времена, когда стараниями ныне почти забытых Джона Де Форреста, Эдгара Хау, Эдварда Эгглстона оно впервые начало о себе заявлять книгами, без прикрас изображавшими унылую прозу буржуазных будней в Америке после Гражданской войны.

Наоборот, чем активнее осваивал реализм самые разные сферы американской жизни - и при этом обнаруживал острейшие социальные противоречия вместо декларированных демократических идеалов 1776 года,- тем грубее становились нападки на самых значительных из его последователей со стороны критики, проповедовавшей "изящное" как художественную норму, но легко поступавшейся этим "изяществом" в журнальной борьбе. Тут было не до деликатности - Лондон это узнал сразу же. Дело шло о будущем американской литературы, о ее творческой ориентации, о принципах. Рушился тот худосочный канон "благопристойности", который несколько десятилетий без устали насаждали влиятельные бостонские литераторы во главе с Эдмундом Стедменом, провозгласившим, что непривлекательные стороны бытия не должны интересовать художника. Все еще считалось, что обителью искусства всегда были и навеки останутся горние сферы чистой духовности, не замечающей вокруг себя ничего, кроме цветов возвышенной романтики, пусть даже американская почва оказывается малопригодной для их произрастания.

Когда литература решительно покинула отводимую ей Стедменом территорию и обратилась к реальности, не игнорируя уродливого и отталкивающего, атаки на реализм резко усилились. Толстой, чье влияние на американскую прозу становилось все более серьезным, подвергался в журналах недвусмысленному осуждению, хотя обычно оно было скрыто за реверансами перед русским гением. По отношению к Золя, чей опыт вызывал в США не меньший интерес, реверансы находили необязательными, преобладал тон критических разносов. И уж совсем не церемонились с отечественными приверженцами реализма и натурализма - эти понятия не разграничивались, да и сейчас в американском литературоведении они нередко выступают как синонимы.

Лондону, дебютировавшему в разгар этой кампании против реализма, выпало на себе испытать силу ударов тех апологетов "изящества", которых в литературе больше всего страшила правда. Да и не одному ему.

Так же, и даже еще сильнее, травили Драйзера, когда в 1900 году он напечатал "Сестру Керри". Дошло до судебных преследований и запретов книги из-за "безнравственности". Свой следующий роман Драйзер смог опубликовать лишь через десять лет.

Так же, прибегая к самым хитроумным ходам, запугивали Твена, когда из-под пера великого писателя, преодолевшего иллюзии насчет лучезарной американской будущности, стали выходить гневные памфлеты о колониальном разбое на Филиппинах, о всеобщей продажности в политических и деловых кругах Америки.

Даже друзьям он боялся показывать некоторые свои особенно крамольные рукописи. Потребовалось почти полвека после смерти Твена, чтобы увидели свет "Письма с Земли". Еще дольше дожидался своей очереди окончательный вариант "Таинственного незнакомца".

Но в отношении Твена и Драйзера история в конце концов восстановила справедливость. Немыслимо представить себе сегодня серьезного историка литературы, который игнорировал бы твеновские произведения "сердитого" последнего периода. О Драйзере написаны десятки книг, собраны и переизданы его обличительные газетные статьи времен "Сестры Керри", опубликованы материалы архива - сделано немало, хотя в американских работах еще не утвердилось понимание творческого новаторства писателя, сыгравшего столь важную роль в литературе XX века.

По-иному сложилась биография книг Лондона. При жизни известность писателя была слишком велика, чтобы пытаться заглушить его голос, хотя издательство "Макмиллан" и выжидало два года, прежде чем выпустить "Железную пяту", написанную по горячим следам русской революции 1905 года. К нападкам критиков он относился равнодушно. Его ответом был "Мартин Идеи", одна из самых "исповедальных" книг в американской литературе, дающая возможность представить, как понимал литературу и сам Лондон. Потом, когда начался творческий кризис, он вообще перестал интересоваться откликами на свои произведения. Наверняка он чувствовал, как уходит писательская сила, и избегал напоминаний об этом. Впрочем, злорадство по поводу действительных лондоновских неудач у рецензентов явно преобладало над стремлением помочь писателю в подстерегавшей его беде.

После смерти Лондона еще несколько лет продолжали появляться торопливо, небрежно написанные книги, и среди них такие, как, например, "Сердца трех". А произведения, поразившие читающий мир в начале творческого пути Лондона, были словно погребены под лавиной коммерческих поделок, которая нарастала все последние годы его жизни. Быть может, сказалась краткость сроков, в которые уложился этот творческий путь. За какие-нибудь пятнадцать лет Лондон успел сделать намного больше, чем иной писатель за десятилетия. Рассказы о Клондайке, даже "Мартин Иден" (1909) в конце 10-х годов уже казались произведениями, созданными в давно отшумевшую эпоху. О Лондоне судили по "Маленькой хозяйке Большого дома", "Звездному скитальцу", "Алой чуме".

Так на смену броским заголовкам, украшавшим первые полосы газет, сначала пришли краткие язвительные рецензии в воскресном литературном приложении, а вслед за ним - молчание; двухтомная биография, написанная женой Лондона Чармиан (1921), еще вызвала сравнительно широкий интерес, книга Джоан Лондон, увидевшая свет восемнадцать лет спустя,- почти никакого, хотя заслуживала знакомства куда больше. Появилась занимательная беллетризированная биография "Моряк в седле" (1938) Ирвинга Стоуна, которую знают и наши читатели, и наступил долгий перерыв. В общих курсах по истории литературы США о Лондоне упоминали мимоходом или вовсе не упоминали. Остался незамеченным ценный сборник неопубликованных текстов (1947), составленный и прокомментированный известным историком-марксистом Филипом Фонером, "Джек Лондон - американский бунтарь". В сущности, эта работа, также известная нашим читателям, была единственным серьезным исследованием о Лондоне, вышедшим в США после книги Джоан Лондон.

Послевоенное читательское поколение за океаном фактически должно было открывать и постигать Лондона, обходясь без помощи критики.

Положение начало медленно меняться лишь в 60-е годы. Одна за другой были изданы работы Артура Колдера-Маршалла (1961), Рут Франкере (1962) -неглубокие, но по крайней мере доброжелательные по отношению к оклендскому бунтарю. Большая работа проделана Хенсли Вудбриджем, наладившим и издание - правда, непериодическое - специального бюллетеня, отражающего все новое в области изучения Лондона. Интереснейший новый материал содержала книга Франклина Уокера "Джек Лондон и Клондайк" (1966). Многие лондоновские произведения извлечены из забвения - их теперь можно увидеть в ярких бумажных обложках на стендах каждого крупного книжного магазина. Книга Р. Балтропа, помеченная 1976, юбилейным для писателя, годом, стала еще одной приметой возвращения Джека Лондона к активной жизни в сегодняшнем читательском и критическом сознании. Существенно, что к Лондону вновь начала обращаться критика - не для поношений и издевок, а с целью осмыслить его творчество, как своеобразное и значительное явление. Пока еще она делает это недостаточно настойчиво, и положение остается неудовлетворительным - вот почему книгу Р. Балтропа следует рассматривать и как некоторое свидетельство неблагополучия в профессиональном лондоноведении.

Достаточно привести только один пример. Уже после работы Р. Балтропа вышла в свет большая, тщательно документированная биография Лондона, созданная английским романистом Эндрю Синклером,- "Джек" (1977). Местами достаточно спорная, она привлекает не только обилием материала, но и попыткой перечитать Лондона как художника, отнюдь не утратившего актуальности для нашего времени, не сделавшегося тем классиком, чьи книги пылятся на библиотечных полках в идеально чистых, непомятых переплетах. Синклер не без тенденциозности освещает историю социалистических увлечений героя своего повествования, оказывается явно несправедлив к "Железной пяте" и слишком поспешно отказывает в каком-нибудь литературном значении такой книге, как "Лунная долина", но все эти просчеты во многом искупаются столь редким в книгах о Лондоне аналитичным подходом к его художественному миру, уважением к его творческим поискам. Для Синклера Джек Лондон никак не литературный поденщик, каким его столько раз пытались изобразить. Для Синклера он своеобразный романтик, обогативший искусство прозы нашего времени неповторимыми интонациями и оттенками.

Еще резче подчеркнута эта мысль в статье, которой откликнулся на книгу Синклера известный американский поэт Джеймс Дикки^*. "Не так уж много лестных слов можно сказать о стиле Лондона, если подразумевать под стилем тонкость ритма и точность языка,- писал он.- Все внимание Лондона сосредоточено на самом сюжетном действии, и сам он всегда непосредственно включен в это действие... Бег рассказа - то, что происходит сейчас, сейчас, СЕЙЧАС,- захватывает читателя, и эта власть прочнее той, которую обретает над своим читателем прозаик, наделенный безупречным чувством слова или способностью исподволь, незаметно строить художественный образ".

^* (См.: "New York Times Book Review", 18 September 1977.)

Перечитывая Лондона, чей романтический и суровый мир жил в его душе с детских лет, Дикки сегодня отчетливо видит, что северные рассказы, "Люди бездны", "Дорога", "Игра" - "это шедевры литературы, в которой главенствует чувство обездоленности и боли, это воспроизведение тех крайних ситуаций, когда нет никакого исхода". Действительность XX века оказалась чрезвычайно богата такого рода ситуациями, так что Лондон по праву может быть назван одним из ее первооткрывателей.

И тут же Дикки вносит существенное уточнение. Как часто в литературе нашего столетия подобная "нулевая точка" выглядела непреодолимой, порождая отчаяние или равнодушие,- настроения, совершенно несвойственные Лондону. Он не признавал обреченности. О страдании, смерти, жестокой борьбе - с природой или тяжко складывающимися обстоятельствами - он рассказывал правдиво до беспощадности, проявляя редкую для его времени писательскую смелость. Однако при этом никогда не поддавался пессимизму и безволию. Законом его прозы Дикки считает "мужественное напряжение" - мужество правды, противостояние трагедии. Это его творческое и человеческое кредо, его художественное открытие. "Оно не должно пропасть для нас впустую".

Давно уже не приходилось встречать в литературе о Лондоне таких оценок, а точнее, такого уверенного ощущения значительности и даже уникальности созданного этим писателем. Безоговорочность признания Лондона большим и неустаревшим мастером не может не обнадеживать. Итак, Джек Лондон возвращается, занимая свое - для нас бесспорное - место в американской литературе XX века. Место среди ее крупнейших представителей.

Р. Балтроп тоже не раз задумывается над парадоксальной посмертной судьбой Лондона - читаемого, но не почитаемого на Западе писателя (противоположный случай куда типичнее) - и ищет объяснений. Ему представляется, что Лондон опередил вкусы и настроения своей эпохи и расплатился непониманием, враждебностью и насмешками критики. С другой стороны, он отмечает, что в наследии Лондона немало банального, от этого оказались скомпрометированными и его шедевры. Он пишет, наконец, и о предвзятости литературоведов вроде О. Карджилла, да и многих других противников реализма, отвергавших Лондона, как и других американских писателей-реалистов начала века.

Сегодня уже очевидно, что превратности репутации Лондона у критиков объяснялись - быть может, даже главным образом - непониманием его творческого своеобразия, нежеланием и неумением вникнуть в эстетические законы его повествования. Все заметнее интересы пишущих о Лондоне смещаются в область исследования специфики его прозы. Она предстает явлением, не имеющим четко просматривающихся параллелей не только в тогдашней американской литературе, но и в Европе.

В самом деле, тесно связанный с общественной и интеллектуальной жизнью той поры, Лондон вместе с тем резко выделяется среди писателей его времени - и особенностями проблематики, и типом основного героя, и всем строем художественного видения. Он не вписывается в литературный "контекст" - оттого и казалась сомнительной необходимость останавливаться на его творчестве, рисуя литературное движение в США начала века. Теперь таких сомнений не возникает. Но мир Лондона все так же не разгадан, и от каждой новой работы о писателе ждешь какого-то нового шага в этом направлении.

Книга Р. Балтропа, к сожалению, довольно далека от таких задач. Разумеется, к ней нельзя предъявлять критерии, законные, когда речь идет о труде профессионального литературоведа. В данном случае перед нами прежде всего свидетельство огромного интереса и неподдельной любви к Джеку Лондону. Нужна была настоящая увлеченность своей темой, чтобы с таким тщанием собрать, взвесить и обобщить важнейшие факты литературной биографии Лондона, создав лаконичный, а вместе с тем полный портрет писателя с учетом опыта времени, которое многое прояснило в его духовных и творческих исканиях.

Правда, иной раз Р. Балтроп уделяет чрезмерное внимание мелочам быта и давно утратившим интерес подробностям повседневной жизни Лондона в его домашнем окружении. Стремление ничего не упустить порой оборачивается у Р. Балтропа измельчанием масштабности рассказа, а тем самым и фигура главного героя начинает утрачивать свою незаурядность, представ в слишком уж интимном освещении. И тогда, бывает, в работе Р. Балтропа вдруг почувствуется дух мелочного копания в частностях и выискивания далеко не достоверных свидетельств о будто бы присущих Лондону самомнении, неуемной жажде богатства и т.п.

У Лондона было достаточно завистников и недоброжелателей, еще при его жизни усиленно старавшихся очернить, оклеветать человека, нередко им самим оказавшего большие услуги. В некоторых случаях Р. Балтроп восстановил справедливость. Это относится прежде всего к осуществленному им тщательному анализу философских взглядов и общественной позиции писателя.

Так, десятилетиями держалась легенда о страстном ницшеанстве Лондона, со ссылкой на "аргументы" в его книгах, начиная с первого романа "Дочь снегов" (1902). Давно отвергнутая в советском литературоведении, эта легенда еще до недавней поры принималась на родине писателя за истину даже некоторыми из сочувствовавших Лондону исследователей. Р. Балтроп с фактами в руках доказал, что о Ницше Лондону было известно лишь понаслышке, когда он работал и над этим романом, и над многими другими произведениями, содержащими отголоски идей немецкого мыслителя. Имя Ницше в те годы было у всех на устах, и только естественно, что броские афоризмы из "Так говорил Заратустра" должны были воспламенить случайно их услышавшего оклендского начинающего литератора с его отвращением к меркантильной, бездуховной повседневности буржуазной Америки.

Потом, когда важнейшие работы Ницше были прочитаны, в этих гимнах сильному человеку, утверждающему свое величие и безграничное право, Лондону ясно открылась опасность полного разрыва с нравственными нормами и обреченного блуждания в духовной пустыне одиночества. Так появился фундамент художественной концепции, воплотившейся в лучшей книге Лондона - "Мартине Идене". И у писателя были все основания незадолго до смерти занести в свой рабочий блокнот слова о том, что эта книга содержит обличение индивидуализма, чего не захотели заметить критики, усмотревшие в нем пропагандиста доктрины "сверхчеловека".

Столь же устойчивым было и стремление возвести на Лондона поклеп в расизме и шовинизме.

И не один комментатор пытался представить дело так, будто в наследии Лондона нет совсем других страниц. Будто он не написал ни "Мексиканца", оставшегося подлинным поэтическим апофеозом революции в соседней стране, ни "Кулау-прокаженного", где показана гибельная деятельность колониалистов в Полинезии, ни "Лиги стариков" и других индейских новелл, проникнутых глубокой болью за неизбежный исход насильственного столкновения "века стали" с "каменным веком".

Кажется, сам факт, что у Лондона соседствуют произведения настолько несовместимые по всему своему духу, как "Приключение" и "Мексиканец", помеченные одним и тем же годом, должен был бы заставить задуматься о кричащих противоречиях его мышления и удержать от однозначных выводов. Но инерция расхожих представлений преодолевается трудно. И как не оценить сам факт, что у Р. Балтропа эта болезненная проблема творчества Лондона поставлена и исследована как без умолчаний, так и без тенденциозности.

Не секрет, что Лондон заплатил дань предрассудкам, обычным в его родной Калифорнии, где наплыв китайских и японских иммигрантов, продававших свой труд за бесценок, уже во времена его юности создавал острую конкуренцию в борьбе за рабочее место и стимулировал расистские настроения, умело разжигавшиеся местными олигархами. Впечатлениями ранних лет, когда будущий писатель изведал тяжкий труд и постоянную опасность потерять даже свой жалкий заработок, он был подготовлен к восприятию доктрины "социального, дарвинизма", сформулированной Г. Спенсером, и заключил из этого учения, что человек - существо сугубо биологическое и что англосаксы обладают расовым превосходством над всем человечеством.

Однако только недобросовестный истолкователь способен изображать его произведения как проповедь расистских мифов. В действительности они были полем борьбы между наносными - ив целом неглубокими - идейными заблуждениями Лондона и его органичным демократизмом, чувством социальной справедливости, пафосом гуманности. Время отсеяло в наследии Лондона все то, что было только свидетельством его нестойкости перед модными квазинаучными теориями расовых отношений, получившими такое распространение на рубеже веков, и в истории литературы писатель остался прежде всего защитником угнетенных и обездоленных, к какой бы расе они ни принадлежали, поборником человеческого братства в борьбе за будущее без социальных и расовых барьеров, классовых и национальных перегородок.

Р. Балтроп приходит к этому выводу, обстоятельно рассматривая и произведения Лондона, и те обстоятельства и особенности жизненного пути писателя, которые в наибольшей степени способствовали его духовному формированию. Особого внимания заслуживают те разделы его работы, где рассказывается о творческой истории таких книг Лондона, как "Люди бездны" (1903) и "Дорога" (1907). Вплоть до последнего времени обе они, в сущности, игнорировались в немногочисленных английских и американских исследованиях о Лондоне. Должно быть, значение этих книг преуменьшалось из-за их необычайной для той эпохи жанровой природы - лишь сегодня выясняется, что они стоят у истоков документальной литературы, получившей в наши дни такое интенсивное развитие. Так их истолковывает и Р. Балтроп, чьи наблюдения над творческими приемами Лондона представляют несомненный интерес.

Однако наиболее важна мысль биографа, что в "Людях бездны" и "Дороге" всего глубже проявилась неслабевшая связь писателя с воспитавшей его средой эксплуатируемых и отверженных. Здесь напомнило о себе то органичное для Лондона чувство собственной прямой причастности к народной судьбе, которое и помогало ему преодолевать свои ошибки, выражая истинные драмы, устремления и надежды рядовых американцев его времени. А эти надежды все теснее переплетались со стремительно нараставшим революционным движением начала века. Как бы ни расходился с ним Лондон в последние годы жизни, его невозможно понять вне того общественного климата, который был создан в Америке 900-х годов безработицей, забастовочной борьбой, походами голодающих на Вашингтон, крахом реформистских прожектов и сильнейшим впечатлением от русских событий 1905 г., вызвавших горячий отклик писателя и, несомненно, по-своему отразившихся в "Железной пяте".

Для Р. Балтропа это отправной пункт исследования. Полная противоречий и драматизма история взаимоотношений Лондона с Социалистической партией изложена в книге аналитично и обстоятельно. Социализм Лондона вырос из его реального жизненного опыта; в этом была и сила его, и слабость. Сила его социалистических убеждений была в том, что такие понятия, как классовая борьба, никогда не оставались для Лондона отвлеченностью, потому что истинный его идеал противостоял всему тому, что знаменовали собой буржуазное общественное устройство и буржуазная этика.

А слабость предопределялась тем, что у Лондона, как и у большинства его товарищей по партии, социализм куда больше был эмоцией, чем твердым пониманием исторических законов, и, как всякая эмоция, оказался преходящим. Здесь явственно сказалась та либеральная природа и "эмоциональность" тогдашнего социалистического движения в США, которую не раз отмечал Ленин. Выходя из партии, когда начавшаяся в Европе империалистическая война подорвала ее и без того шаткое единство, Лондон был прав в своих упреках былым соратникам, утратившим волю к борьбе и увязшим в схоластических спорах о тактике. Беда, однако, была в том, что все это уже говорил посторонний - самого Лондона, в сущности, перестали волновать идеи, совсем недавно выраженные в таких боевых его книгах, как публицистические сборники "Борьба классов" (1905) и "Революция" (1910).

Духовный переворот, пережитый им в конце пути и оплаченный жестокими творческими поражениями, многим современникам Лондона казался необъяснимым. На деле же ничего загадочного в нем не было. Просто с наглядностью проявилась незрелость того типа революционного мышления, который был присущ и Лондону, и большинству других американских социалистов его времени. Но подобный финал вовсе не зачеркнул того громадного значения, которое имели для Лондона годы его непосредственного участия в кипевшей на его родине социальной битве. Он сражался в этой битве на стороне пролетариата и, как указывает Р. Балтроп, был первым американским писателем, в чьих книгах заговорил о себе рабочий класс. Он создал "Железную пяту" - роман удивительной идейной емкости, заостренно поставивший коренные проблемы вступавшего в свои исторические права XX столетия.

В книге Р. Балтропа этот роман подчеркнуто выделен среди других лондоновских произведений - случай нечастый среди западных критиков, касавшихся творчества Лондона. Р. Балтропу ясна исключительная роль социальной утопии Лондона, оказавшейся, как подтвердило время, одной из самых проницательных во всей литературе XX века. В годы антифашистской борьбы "Железная пята" приобрела острую актуальность. Это было произведение, предвосхитившее невиданные катаклизмы, через которые предстояло пройти человечеству на его пути к новому, справедливому и гуманному миру.

Трудно, однако, согласиться с Р. Балтропом, неожиданно прочитывающим этот роман еще и как свидетельство разочарования Лондона в идеалах социализма. Критик явно опережает события. Отход от американского социалистического движения начался у Лондона позднее и несомненно был вызван отказом принять избранную социалистами политику компромиссов.

Из этой ошибки Р. Балтропа возникает целая цепочка неточностей, в итоге отрицательно сказывающихся на всей его концепции. В советском литературоведении давно установился взгляд на "Железную пяту" как на произведение, ознаменовавшее один из высших творческих взлетов Лондона и кульминацию его веры в неизбежность движения человечества по пути к социализму. Так восприняли роман и выдающиеся деятели революционного движения начала века, так его воспринимали в дальнейшем новые поколения революционеров в разных странах мира. И после "Железной пяты" Лондон хранил верность идеям, выраженным в этой книге. Сборник "Революция" помечен 1910 годом - а ведь эта книга вопреки утверждениям Р. Балтропа о нарастающем разочаровании писателя в социализме была проникнута социальным оптимизмом, отнюдь не растраченным за годы путешествия на "Снарке". Как и "Железная пята" или некоторые новеллы Лондона - "Отступник", "Мексиканец",- этот сборник представлял собой ранний образец "литературы рабочего класса", которую Р. Балтроп без всяких оснований объявляет всего лишь мечтой, словно бы она не существует в Америке, словно бы не пережила в 30-е годы мощный подъем.

Заблуждения Р. Балтропа достаточно традиционны для западных критиков, касавшихся этой стороны творчества Лондона. И первых рецензентов "Железной пяты", и последующих комментаторов, представлявших передовую критику, иногда смущала суровость созданных Лондоном картин, жестокая и скупая по краскам мозаика эпизодов, которые показывают кровавый разгром Первого восстания американского пролетариата. Видимо, и Р. Балтроп, говоря об отразившихся в "Железной пяте" сомнениях и колебаниях Лондона, имеет в виду прежде всего мрачный колорит многих сцен романа и заключенную в нем резкую критику прекраснодушных иллюзий насчет мирного, безболезненного перехода к новой эре Братства людей.

История подтвердила, что эта критика была и своевременной, и точной. Спору нет, Лондон допустил серьезные просчеты, изображая профессиональных революционеров в виде исключительных личностей, которые избрали своим главным оружием террор и полагаются скорее на индивидуальные усилия, чем на организованную борьбу. Можно отметить и другие его упущения. Но в главном Лондон не ошибся. Он знал, что эра Братства наступит лишь после страшных потрясений и что Железная пята олигархии не остановится ни перед чем, защищая свое могущество. Но он знал и другое - на часах истории время господства олигархии сочтено. И пусть записки Эвис Эвергард обрываются на полуслове, потому что героиня схвачена полицией в канун Второго восстания,- Мередит, комментатор и издатель этих записок, живет уже в новом обществе, свободном от тирании Железной пяты.

Жаль, что Р. Балтроп не попытался сопоставить прогнозы Лондона с реальными фактами исторического процесса. Дистанция в три четверти столетия, отделяющая нас сегодня от "Железной пяты", дает возможность не только различить ошибки Лондона и ясно увидеть наивность некоторых его представлений. Существеннее, что с этой дистанции особенно отчетливо выступает значение его книги как провозвестия великих революционных битв и необратимой логики исторического движения человечества. В этом смысле "Железная пята" остается центральным произведением Лондона, да, пожалуй, и всей американской литературы начала века.

Жанру литературной биографии свойственна своя ограниченность - необходим отточенный навык, чтобы, не поступаясь спецификой, преодолеть ее рамки и продвинуться к осмыслению творческих проблем, связанных с наследием писателя, о котором идет речь. Издержки "чистого" биографизма ощутимы в работе Р. Балтропа и там, где говорится о "Железной пяте", и особенно на страницах, посвященных "Мартину Идену", а также северным и полинезийским рассказам, книгам Лондона о животных ("Джерри-островитянин", "Майкл, брат Джерри"). Проблематика всех этих произведений освещается Р. Балтропом слишком суммарно, а новаторское художественное видение Лондона, которое здесь раскрылось всего полнее, почти не анализируется. Тем не менее хотя бы одно наблюдение автора заслуживает внимания и интереса - его мысль о романтическом мироощущении Лондона, окрасившем поэтику его наиболее значительных книг.

Лондона, как правило, рассматривают на фоне общего литературного развития в США рубежа столетий, ознаменованного триумфом реализма и такими граничащими с натурализмом явлениями, которыми были, например, романы Эптопа Синклера или произведения "разгребателей грязи". Такой подход исторически обоснован и верен. Однако создается опасность выравнивания художественного многообразия американской прозы тех лет по одному эстетическому образцу, которым обычно служит "Сестра Керри". Бесспорно, в первом романе Драйзера всего отчетливее проявились важнейшие литературные устремления эпохи. И все-таки она была в творческом отношении гораздо богаче, и реализм уже на ранней стадии своего развития в американской литературе выявлял самые разные художественные возможности, самые несхожие типы обобщения.

В книгах Лондона эта динамика и многоплановость творческих исканий реалистической американской литературы выявилась, быть может, наиболее полно. Поэтому вполне органичными были для него и фактографизм "Людей бездны", и художественная условность "Железной пяты", и социально-аналитический пафос "Лунной долины", и романтическое восприятие мира, запечатленное в рассказах о Клондайке и не раз дающее себя почувствовать на страницах "Мартина Идена". Р. Балтроп полагает, что этот элемент "романтической фантазии" был определяющим в творчестве Лондона. Мысль критика требует уточнений - скорее следовало бы говорить об одной из тенденций,- но в целом она представляется плодотворной и глубоко современной. Недооценка романтического начала в искусстве реализма, каким оно предстает на Западе в XX веке, теперь отошла в прошлое, и наследие Лондона приобрело особый интерес как одно из важнейших исходных звеньев традиции, ведущей к таким вершинам, как творчество Хемингуэя и Сент-Экзюпери.

Роберт Балтроп безошибочно чувствует существенное значение книг Лондона в истории литературы и, что еще важнее, их актуальность, не убывающую с ходом времени. Это и придает ценность его работе, ставшей еще одним свидетельством возрождающегося интереса к Джеку Лондону в разных странах мира.

А. Зверев