11. Закат счастливой звезды

Младенец оказался девочкой и не прожил двух дней. Джек не отходил от постели Чармиан, а все заботы и хлопоты взяла на себя Элиза - это было счастье, что она оказалась рядом.

Он сообщил Чармиан горестную весть. Выйдя из больницы, Джек бесцельно бродил по оклендским улицам и забрел в портовый бар. То, что с ним произошло, он объяснял тем, что его приняли за расклейщика афиш и стали выгонять. Джек пытался что-то объяснить, но хозяин и четверо завсегдатаев избили его. Газеты высказали предположение, что он сам нарывался на неприятности. В ответ он заявил, что репортеры были подкуплены и поэтому "облили Джека Лондона грязью по мере возможности"; нетрудно представить, что в тогдашнем своем настроении он сознательно выбрал такое место, где можно было ввязаться в драку. В тот день он задыхался от ярости.

Происшествие имело последствия. Джек добился ареста владельца бара, Малдони, "предъявив" в полиции свой синяк. Дело дошло до суда, но судья "усомнился" и отпустил обвиняемого. Какой-то анонимный доброжелатель прислал письмо, в котором посоветовал Джеку ознакомиться с неким муниципальным документом; Джек отправил в муниципалитет Элизу, выяснившую, что судья является фактическим хозяином участка и дома Малдони. В гневе Джек послал в газеты и журналы свое знаменитое "Открытое письмо судье Сэмюелсу": "Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь я притяну вас к судебной ответственности, как принято среди якобы цивилизованных людей".

Письмо было перепечатано всеми американскими газетами. Никакой юридической компенсации за этим не последовало, но месть Джека вылилась в рассказ "Польза сомнения", где подробно описывалось все происшествие, а "Сатердей ивнинг пост" опубликовала его.

На следующий день после драки в баре Джек уехал на десять дней в Рено, чтобы комментировать для "Нью-Йорк гералд" матч между боксерами Джеффрисом и Джонсоном. Со времени матча в Сиднее, где Джонсон жестоко расправился с Томми Бернсом, Джек утверждал, что могучий старый чемпион Джеффрис - единственный, кто может заставить "ниггера" Джонсона перестать улыбаться. Джек создал миф о Джимми Джеффрисе как о сверхчеловеке по силе и боксерскому таланту. Джеффрис и вправду когда-то был чемпионом, он и сегодня казался могуч, но ему было уже тридцать пять, и он шесть лет не выходил на ринг. Он потерпел сокрушительное поражение, и в зале многие плакали. Как ни странно, Джонсон вызвал у Джека своего рода восхищение - в 1908 году он из Тасмании послал домой его фотографию. Отчасти "расизм" Джека можно объяснить тем, что он писал для Херста и его читателей; и нет никакого противоречия между чувством саксонского превосходства в рассказах Южных морей и возмущением по поводу того, что чемпионом мира стал какой-то "выскочка - негр".

Чармиан оставалась в больнице "Фабиола" несколько недель. Джек ежедневно писал ей из Рено и продолжал это делать вплоть до ее возвращения домой. Письма полны ласки и нежности. Он прекрасно понимал, что ее чувство горечи и разочарования не уступают его собственным, и всячески старался ее утешить. Во всех мечтах и планах она была с ним заодно. Она была рядом во время долгого морского путешествия, она была душой "Ранчо Красоты" и "Дома Волка" и всего, что ожидало его в будущем. Но находиться рядом с таким человеком, как Джек, было очень трудно: ее место зависело от исполнения его фантазий.

Он нашел себе подходящую яхту - тридцатифутовый ял под названием "Ромер". В середине октября они отправились в путешествие вдоль побережья и по рекам. Джек вновь хотел пройти по тем местам, где занимался пиратским промыслом, стремясь вернуться в дни юности, вновь поразмыслить над тем опытом, который приобрел в последующие годы. Из Окленда они поплыли через залив Сан-Франциско, по протокам и рекам, прошли Беницию, Сэсунский залив, заехали в Сакраменто и Сан-Джоакин. В хижине охотников на уток Джек встретил Француза Фрэнка, семидесятилетнюю развалину, потом поплыл мимо Бельмонта, где некогда до изнеможения работал в прачечной. Конечно, все с тех пор изменилось. Джек стал знаменитостью, а старые приятели усердно приукрашивали его прошлое. Как ни странно, он не зашел в салун "Шанс первый и последний". Чармиан писала в 1920 году, что так и не познакомилась с Джонни Хейнголдом. После выхода в свет "Джона Ячменное Зерно", где Джек описывал тогдашнюю жизнь, он получил письмо от своего бывшего матроса с "Ослепительного" Паука Хили. В письме говорилось: "В последних строках хочу сообщить, как сегодня живут те пираты, чьи имена ты прославил в книге "Джон Ячменное Зерно". Джонни Хейнголд и Джо Вирго - единственные, кому удалось сколотить капиталец, и, заметь, запрятали они его так, что ни одна собака не вынюхает. А жадюг таких свет не видывал - у них не то что четвертака, прошлогоднего снега не выпросишь".

Возможно, что вскоре после получения этого письма Джек заглянул-таки в салун "Шанс первый и последний", выпил рюмочку и положил на стойку золотую пятидолларовую монету: "Скажите ребятам, что заходил Джек Лондон и поставил им выпивку".

Они с Чармиан много плавали вместе на "Ромере", а летом 1911 года совершили путешествие по северной Калифорнии в фургоне, запряженном четверкой лошадей. Перед началом этой поездки они решили переехать в новое жилище. Джек и Чармиан все еще жили в пристройке к Уэйк-Робин, наблюдая за возведением их будущего замка. Джек предложил перебраться в дом на виноградниках их ранчо Колер. Дом был в запущенном состоянии, вокруг все заросло, а надворные постройки развалились, но дом находился в самом сердце их владений, и здесь было больше места для приема бесчисленных гостей. Джек распорядился, чтобы дом привели в порядок, пока они с Чармиан будут путешествовать; в сентябре, по возвращении, они туда перебрались и остались там навсегда.

Их новое жилище представляло собой одноэтажное деревянное здание с шестью комнатами, разделенными коридором; в одном крыле был кабинет Джека и терраса, где он спал, в другом обитала Чармиан. Однако главным и наиболее оживленным помещением стала каменная винодельня, почти примыкавшая к дому и соединенная с ним крытой галереей. Получился зал длиной в тридцать восемь футов. Рядом располагалась кухня, а под ним был погреб. В одном конце зала стоял длинный обеденный стол, а во главе его - стул Джека, похожий на трон. Стены были увешаны сувенирами с Южных морей, фотографиями, оригиналами иллюстраций к книгам Джека, самоанскими циновками из древесной коры; тут же находился огромный рояль; на полу лежали подушки, ковры и шкуры зверей.

Все остальные помещения были превращены в комнаты для гостей и всех тех, кто оказывался поблизости. Когда они жили в Уэйк-Робин, гостей размещали в коттеджах Нинетты и в палатках, стоявших вокруг. Здесь же переделали для размещения постоянно прибывающего потока гостей прилегающие к винодельне; постройки. В бесчисленных письмах Джека к почитателям его таланта, издателям, социалистам, случайным знакомым, людям, утверждавшим, что они когда-то знали его или пили вместе с ним, неизменно содержалось приглашение "приехать и погостить у нас", он даже напечатал специальный путеводитель, в котором объяснялось, как добраться до дома. Многие из приезжавших жили па ранчо целыми месяцами, выполняя чисто символическую работу, но получая за нее вполне реальную плату. Сотнями приходили письма с просьбами о работе в жилье; среди авторов были каторжники, начинающие писатели и неизлечимо больные. В 1913 году он платил ежемесячно 3000 долларов обитателям ранчо и строителям "Дома Волка", при этом большая часть денег уходила на бездельников, почти или совсем пе работавших.

Каждый день за стол садилось не меньше дюжины человек, не считая самого Джека. Чармиан писала: "Он до безумия любил накрытый стол и два ряда обращенных к нему приветливых дружеских лиц; он всегда был готов поставить перед любым полную тарелку!" Он гулял с гостями по окрестностям ранчо, показывал им "Дом Волка" и расписывал его будущее великолепие. Конечно, не обходилось без выпивки; грубые развлечения на вечеринках в Пидмонте десять лет тому назад здесь приобрели характер жестоких розыгрышей - Джек был неистощим в их изобретении. Анархистам подкладывали взрывающиеся книги и коробки. В одной из комнат к ножкам кровати были привязаны веревки, спущенные в нижнее помещение: когда там дергали за веревки, кровать накренялась и бедняга гость думал, что началось землетрясение.

Некоторые, как Стерлинг и Хоппер, считались давними и близкими друзьями. Многие из гостей приезжали из чистого любопытства, были и такие, как Бретт, который находился с хозяином в деловых отношениях и, вероятно, предпочел бы менее пышное гостеприимство. Но большей частью это были всевозможные прихлебатели, кормившиеся за счет невероятной щедрости Джека. Они аплодировали его выдумкам, громко смеялись его шуткам, всем восхищались и со всем молчаливо соглашались, а за его спиной принимались рассуждать о пьянстве и тщеславии Лондона. Он отлично понимал, чего стоит их "привязанность". В письме к одному знакомому он сердито бранил своих гостей: "Бездомные бродяги, проклятое отребье, кишат на ранчо как сельди в бочке... Каждый гоняется за своими излюбленными фантазиями. Каждый думает только о своей шкуре".

Дохода ранчо не припосило. Затея с эвкалиптами провалилась. Всего Дягек посадил почти 150 000 деревьев, что обошлось ему в 50 000 долларов. Но тут в газетах появилось официальное сообщение о том, что повальное увлечение эвкалиптами научно не обосновано, а их древесина не имеет никакой ценности. Земля на фермах Джека была совершенно истощена. Он понял наконец, что его ранчо были проданы потому, что не оправдали надежд прежних владельцев: "В настоящее время мне принадлежат шесть не приносящих дохода ранчо. Шесть не дающих дохода ранчо предполагают по меньшей мере восемнадцать банкротств и разорений. Могу ли я преуспеть там, где восемнадцать человек потерпели крах? Я вложил в них самого себя, все свое мужество, состояние, книги и вообще все, что у меня было".

Он углубился в изучение сельского хозяйства с тем же рвением, с каким когда-то готовился к экзаменам, набивая голову фактами и теориями, а Элизу заставил срочно пройти курс обучения по выращиванию зерновых. Он верил, что с помощью научных методов достигнет успеха. Но даже при этих научных методах требовалась квалифицированная рабочая сила; у Джека же работали люди - число их временами доходило до пятидесяти трех, - не имеющие специальных знаний и даже желания заниматься сельским хозяйством. Но когда на это обращали внимание Джека, он возмущался: главное - он дает людям работу. Он велел Элизе и десятнику на строительстве "Дома Волка" принимать на работу любого, кто попросится. Всех бродяг, выпущенных из тюрьмы досрочно, всех их следовало накормить и заплатить им хотя бы за несколько дней. Когда вернувшаяся из больницы Чармиан выразила недовольство тем, что он зря тратит деньги и сводит на нет все усилия Элизы навести хоть какой-то порядок, он ответил: "Пожалуйста, не забывай, что ранчо - моя забота. Нетта и Эдвард мне никогда не помогали, Уайджет никогда мне не помогал; Элиза никогда мне не помогала. Именно я, чего-то достигнув, заметил способности в Элизе, которая не перестает тянуть из меня. А то, что вытянули наличными другие, в тысячу раз больше, чем расходы на обед и кров для моих бродяг. И даю я им этот пустяк от самого чистого сердца. У меня уже совсем немного осталось сердечного тепла для человечества".

Хотя это послание и заканчивается выражением любви к Чармиан, прежнего счастья не было. Щедрость и сердечность не могли скрыть постоянного раздражения, которое вызывали окружающие. Бродяги и забулдыги не только напоминали ему о прошлом, которым он любил похвастаться, они нужны были, чтобы подчеркнуть презрение к остальным, "бездельники развлекали и успокаивали его, и жалких крох заслуживали больше, чем иные почтенные люди - уважения". Жизнь на ранчо, которое он и Чармиан хотели превратить в семейную обитель, дарующую постоянную радость, озлобляла его. Он писал Хартвеллу Шиппи, что пытается подавить это чувство, "как я старался победить море, мужчин, женщин, книги и все в жизни, на что я мог поставить свою печать "я так хочу".

Он регулярно стал ездить в Глен-Эллен, в салуны,- в коляске с бубенцами, своим звоном извещавшими о его прибытии. Раз в неделю он отправлялся в Сайта-Розу, за шестнадцать миль от дома. Заходя в питейное заведение, он никому не разрешал платить, поэтому толпа завсегдатаев ждала его и встречала криками "Привет, Джек!", а он, помахивая в ответ широкополой шляпой, переходил из салуна в салун. Джек вступал в дискуссии о социализме и сельском хозяйстве, его влекла в Санта-Розе возможность поспорить со знающими людьми, которых можно было встретить в злачных заведениях. Прежде чем отправиться назад, он обходил магазины, скупая редкости и предметы старины, и всех приглашал к себе, а потом во всю лошадиную прыть мчался домой по пыльным грунтовым дорогам.

Существует довольно много описаний его внешности того времени, но вряд ли все они достоверны. Ему исполнилось тридцать пять, на фотографиях он всегда широко улыбается, держится прямо и уверенно, несколько выпятив намечающееся брюшко. Все, кто встречался с ним и принимал участие в застольях Глен-Эллен, говорят о силе и обаянии его личности. Где бы Джек ни появлялся, он тут же оказывался душой разговора; его знания, опыт и живой ум делали его непобедимым в любом споре. После его смерти на адрес Чармиан посыпались письма, авторы которых утверждали, что "ему не было равных среди людей". Тут надо сделать оговорку. Дело не в том, что корреспонденты писали под влиянием сантиментов или желая польстить. Просто время "говорить правду" о властителях дум еще не пришло. Вспоминавшие следовали старому правилу - говорить об умерших только хорошо; другие, следуя тому же правилу, хранили молчание.

Эдмундо Пелузо, в молодости состоявший в оклендской ячейке, писал в начале 20-х годов совсем иное. Он вспоминал о своих посещениях Глен-Эллен и о раблезианском стиле жизни, который там царил: неизменные бродяги и прочие странные субъекты за столом; иногда кормилось по тридцать-сорок человек одновременно. Джек продолжал дискутировать в письмах, но отсутствие глубины мыслей, подкрепленной солидными знаниями, приводило к широковещательным декларациям и неоправданным обобщениям.

Из произведений, созданных им в тот период, ценность представляет немногое. Он по-прежнему выдавал свою тысячу слов в день и требовал аванса, едва заключив договор. У него появилась привычка заранее во всеуслышание расхваливать еще не написанное: "Это будет настоящий шедевр", "абсолютный рекорд", "нечто чистое, свежее, прекрасное и новое". Эта манера сказывается в записях, которые он делал для себя,- он быстро настрочит "грандиозный рассказ", "потрясающую повесть" - и так далее в том же духе. Отчасти это было откровенной бравадой, желанием подтвердить репутацию писателя, который возглавляет список самых популярных и читаемых авторов. Но вещи, так им расхваливаемые, по большей части были наспех состряпанные поделки, что он и сам прекрасно понимал. В 1912 году он поссорился с Макмиллапом из-за неправильного расположения фотографий в "Путешествии на "Снарке" и обратился к "Сенчури компани". Они издали четыре его книги, но не сумели наладить с ним отношения так, как это удавалось Бретту. Он решил не возобновлять договор с "Сенчури компани", так как требовать большие авансы стало его привычкой. "Сенчури компани" не расположена была их давать. Он послал телеграмму Бретту с предложением "возобновить отношения на прежней основе", и с тех пор все его книги выходили только у Макмиллана.

Какой бы принцип ни доминировал в жизни Джека, он уже, в сущности, отошел от радикальной деятельности: "По секрету скажу вам прямо: единственная причина того, что мне до сих пор разрешают состоять в социалистической партии, заключается в том, что я никогда не принимал участия в ее политической деятельности". Даже переводя взносы, он твердил, что не поддерживает с социалистами никаких отношений. Однако в то же время настаивал, чтобы его считали социалистом. Когда в 1912 году к нему обратились с просьбой познакомить со своими убеждениями, он объявил себя сторонником немедленных действий, верящим в насильственный захват власти; он полагал, что уже выполнил свою активную роль. В дела радикалов он вмешивался редко и мало. В феврале 1911 года, взволнованный восстанием в Мексике, он направил в социалистические газеты открытое письмо "Моим дорогим храбрецам - Мексиканским Революционерам". Оно было прекрасно написано и волновало не меньше, чем его лекция "Революция": "Мы, социалисты, анархисты, хобо, цыплячьи воры, изгои и нежелательные элементы Соединенных Штатов, душой и сердцем с вами, стремящимися низвергнуть рабство и тиранию в Мексике. Знайте, с нами в царстве собственности не считаются. Прозвищами, которыми сегодня награждают вас, нас уже наградили давно. Когда богатеи и мошенники принимаются давать прозвища честным людям, храбрым людям, патриотам и мученикам, мы тут же оказываемся цыплячьими ворами или подонками.

Да будет так. Но я со своей стороны хотел бы, чтобы стало больше цыплячьих воров и подонков - таких, как в том доблестном отряде, что захватил Мехикали, таких, как те, кто героически держался в застенках Диаса и кто сражается и погибает, жертвуя собой в сегодняшней Мексике.

Подписываюсь - цыплячий вор и революционер

Джек Лондон".

Письмо получило широкое распространение. Джек давал интервью, декларируя свою симпатию к революционерам, и обессмертил их в блистательном рассказе "Мексиканец". Он был немедленно напечатан в "Сатердей ивнинг пост" и до сих пор остается одним из его самых выдающихся произведений. Но на этом пыл Джека угас...

Джек всегда отвечал сотням честолюбивых писателей, обращавшихся к нему за помощью. Нередко помощь, оказанная им, носила материальный характер: иногда это было денежное вспомоществование, а иногда постоянное пособие. В прежние времена Джек направлял заранее заготовленный ответ тем, кто посылал ему свои сочинения в надежде на критический разбор; в ответе говорилось, что он не может превратиться в "бюро литературной благотворительности". Но, обосновавшись на ранчо, он решил читать каждую присланную рукопись и поощрять писателей, желающих услышать его суждение. В письмах он давал советы - одно из них, адресованное Максу Феклеру, было опубликовано под заголовком "Письмо молодому писателю". Он регулярно приглашал Феклера в Глен-Эллен, вел с ним длительные беседы и старался "пристроить" его сочинения, как и опусы других незадачливых авторов. Когда же это не удавалось, он отправлял адресату экземпляр книги Ричарда Ле Гальена "Письмо литератору, не добившемуся успеха".

В 1912 году Чармиан вновь ожидала ребенка, но беременность окончилась выкидышем. То был самый последний шанс иметь детей - другого предоставиться уже не могло. Джек больше ни па что не надеялся и никогда не говорил на эту тему. Он начал нежнее относиться к своим юным дочерям. Бесс с детьми жила в доме, который он для них построил; Джек ежемесячно посылал деньги на их содержание и платил по счетам. Изредка он навещал их или брал девочек на прогулку. Но чаще они встречались тогда, когда возникала потребность в деньгах, и тогда неизменно вспыхивали ссоры. Перед концом путешествия на "Снарке" Джек получил два письма от Бесс, просившей его установить новое финансовое соглашение, поскольку она собирается выйти замуж (чего она не сделала). Он ответил ей бешеным письмом в 3500 слов, в котором поклялся, что будет "бороться, бороться, бороться и скорее оставит всех без гроша", чем хоть в чем-нибудь ей уступит.

Он нападал на Бесс за то, что она не позволяет ему часто видеть дочерей. Он хотел, чтобы они приезжали на ранчо; Бесс отвечала, что они этого не желают. Как писала Джоан много лет спустя, они были "пешками в игре, которой никто не понимал". Но когда Бесс согласилась привести девочек и их подруг на пикник, встреча продолжалась недолго, и Джеку не удалось побыть с ними: Чармиан в красной блузке и кепке промчалась на лошади, покрыв пылью гостей и еду. Джек обещал построить коттедж на ранчо и не пускать туда Чармиан, но Бесс, имевшая теперь полное на это основание, была непреклонна. Он прекратил просьбы и излил свой гнев в бурных угрозах: "Чем меньше я встречаюсь со своими детьми, тем меньше я буду их знать, тем меньше я буду ими интересоваться. Из-за того, что ты мешаешь моему общению с девочками, мешаешь мне узнать собственных детей, мой интерес к ним и все, что я мог бы сделать для них, будет неизмеримо меньше, чем могло быть... Предупреждаю, что ты ведешь себя как собака на сене, позволяя своему прошлому и настоящему отношению ко мне диктовать условия, на которых я могу их видеть, - и все потому, что Чармиан доказала, что может быть лучшей женой и другом, чем ты... Женщина ли ты? Или ты попросту самка, способная приносить в жертву и детей, и их отца своей патологической ревности и ненависти? Индейцы, охотники за головами и каннибалы иногда, на самых низших ступенях развития, вели себя подобным же образом. Неужели ты хочешь им уподобиться?"

Его разочарованность в отцовстве и чувство безысходности росли, но и в других отношениях жизнь была не лучше. Ранчо по-прежнему не приносило дохода, поглощая огромные средства, но отказываясь плодоносить, несмотря на научные методы хозяйства. Внезапно Джек объявил, что уезжает вместе с Чармиан на несколько месяцев в Нью-Йорк, а потом морем вокруг мыса Горн. В Нью-Йорке он поклялся, что случившийся там запой - последний в жизни; он хандрил и чувствовал себя несчастным.

Путешествие сослужило ему службу. Джек выбрал четырехмачтовый барк. Формально пришлось стать членами команды, поскольку барк не имел права перевозить пассажиров; Чармиан значилась стюардессой, а Наката - юнгой. Написав обязательную тысячу слов, Джек вместе со своими спутниками читал или отдыхал на палубе. Через три месяца, проведенных на море, Джек заговорил о том, о чем, по-видимому, постоянно думал и что могло быть главной причиной путешествия. С тех пор как они вышли из Нью-Йорка, он не пил: он должен был доказать себе самому, что не стал пьяницей.

Они вернулись в Глен-Эллен; там их поджидали неоплаченные счета и долгие беседы с Элизой. Проблема была одна: добыть денег. Они мечтали о том времени, когда будет достроен "Дом Волка". Каждый день они наблюдали за тяжело груженными повозками, тащившими каменные глыбы в гору. Джек требовал у Бретта денег, чтобы поскорее завершить работы: "Крыша каменного дома, который я строю, будет выложена испанской черепицей и обойдется в общей сложности в 3500 долларов". Взяли еще одну закладную. В начале августа 1913 года, когда дом был почти готов, Джек пригласил Гаррисона Фишера его посмотреть: Фишер сказал, что это самый прекрасный дом на Западе. В пятницу 22 августа почти все рабочие покинули стройку, а уборка и чистка подходила к концу. На следующий день должны были перевозить вещи.

В полночь разбудили Форни, старшего каменщика. "Дом Волка" горел. Когда Форни добежал до каньона, пламя полыхало вовсю; спасти дом было уже невозможно. Примчались Джек, Чармиан и Элиза. Джек следил за тем, чтобы огонь не перекинулся на ближний лес, но больше ничего нельзя было сделать. Все жители округи собрались и оставались до рассвета: у всех на виду рухнула крыша из красной черепицы и стены превратились в дымящиеся развалины. Форни и рабочие-итальянцы рыдали. Только Джек был спокоен - он словно заранее знал, что его мечте не осуществиться. За всю эту ночь он только и сказал: "Предпочитаю быть хозяином сгоревшего дома, чем поджигателем".

Отчего возник пожар, так и осталось неизвестно. Джек, убежденный в огнеупорности материалов, не стал страховать дом, огромные балки красного дерева воспламенялись с трудом, не говоря уже о камне и бетоне. Пожар мог возникнуть из-за неполадок в новой электропроводке. Форни предположил, что пропитанная скипидаром ветошь, которой протирали и чистили дерево, могла самовоспламениться. Однако все говорит за то, что дом подожгли. Вокруг было немало затаивших обиду, недовольных бродяг, людей, с которыми Джек днем рассорился. Несколько недель после пожара он получал анонимные письма, обвинявшие многих - называли и Форни. Все были уверены, что пожар не случайность, а жестокая месть.

Но не все выразили сочувствие. Во-первых, социалистическая пресса. Она осуждала затею с "Домом Волка". Для социалистов он был вульгарным замком богача, который подошел бы Херсту, но не годился для того, кто называл себя "цыплячьим вором и революционером". Раздражение вызывали не только размеры дома и его великолепие, но и суммы, затраченные на его постройку,- более 70 000 долларов, и это тогда, когда социалистическое движение отчаянно нуждалось в средствах. Джек отвечал, что ни "Дом Волка", ни "Ранчо Красоты" не являются капиталистической собственностью, приобретенной за счет прибылей, нажитых па труде рабочих; он заработал эти деньги собственным трудом. Но на радикалов это не произвело впечатления. Дом был основным узлом обид, конфликтов и противоречии между Джеком и социалистами; многие из них намекали, что пожар был актом справедливости.

Упавший духом и несчастный, он очень надеялся получить хоть несколько сочувственных слов от дочерей. Бесс могла бы объяснить им, что они должны выразить отцу соболезнование, и очевидно, несчастье сблизило бы их. Ни строчки. Спустя два дня, еще не встав с постели, он писал Джоан: "Мой дом, в котором так никто и не жил, сгорел дотла, а от тебя я не получил ни слова. Когда ты болела, я навещал тебя. Я принес тебе канарейку и цветы.

Теперь я болен, а ты молчишь. Мой дом - моя мечта - уничтожен. А тебе и сказать нечего...

Джоан, дочь моя, пожалуйста, запомни, что мир принадлежит честным, правдивым и справедливым, тем, кто громко говорит правду, тем же, кто молчит, лжет и обманывает самим своим молчанием, превращая любовь в посмешище, а отца - в право на бесплатный обед, тем мир никогда не будет принадлежать.

Не думаешь ли ты, что мне пора наконец получить от тебя весточку? Или ты хочешь, чтобы я навсегда потерял к тебе интерес?"

Джоан к тому времени исполнилось двенадцать лет.

Она сразу же ответила ему, прося понять ее трудное положение. Ответ рассердил Джека, но связь между ними все же наладилась. Он снова написал, и она опять ответила; они продолжали переписываться до самой смерти Джека. Это было единственным утешением в постигшем его горе - утрате "Дома Волка".