"На Клондайке я нашел себя"

Безумие началось, едва "Портлэнд" бросил якорь в бухте Сиэттла. Уже на следующий день две тысячи нью-йоркцев осаждали вокзал, требуя билетов на тихоокеанский экспресс. Все места на пароходы, выполнявшие северные рейсы, были разобраны по телеграфу до конца навигации за одну неделю. Никто не обращал внимания на предостережения, сделанные канадским правительством, не прислушивался к одиноким голосам ветеранов Клондайка.

Вчерашние конторщики, банковские служащие, арендаторы, механики, которые никогда не бывали на Севере, закладывая дома и распродавая все что можно, наспех приобретали меховую куртку, лопату, промывочный таз и устремлялись к устью никому не ведомой реки Дайи, откуда было рукой подать до счастья.

Джек в сопровождении своего зятя Шепарда прибыл сюда в самом начале августа 1897 года. "Я оставил все мысли о своей карьере,- вспоминал он в автобиографическом романе "Джон Ячменное Зерно" (1913).- Я снова шел тропою приключения и гнался за удачей".

Северное лето кончалось, а до "золотой" столицы Доусон-Сити была не одна сотня миль по озерам и горным рекам, через пороги и быстрины. На порогах каждый день гибли десятки лодок, но времени огибать их по суше не было. Пригодился матросский опыт Джека: лодка прошла водоворот с необычайной легкостью, и, задержавшись с новыми компаньонами на несколько дней, он заработал 750 долларов, проводя лодки других. Это были первые и последние деньги, которые он заработал на Севере. Как ни гнал он свою "Юконскую красавицу", убежать от зимы не удалось: за семьдесят пять миль до Доусона река стала, и Джеку пришлось устраиваться на зимовку.

В Доусоне он оказался лишь в середине мая; за те долгие месяцы, что он провел у слияния Юкона и реки Стюарт, он глубоко воспринял поэзию и правду Севера, навсегда проникся его суровой красотой и открыл для себя целый художественный мир, ждавший воплощения в слове.

Ему было теперь не до золота. Страшная дороговизна, вызванная нехваткой продуктов, унесла не только заработанное на порогах, но и ту тысячу долларов, которую, заложив дом, вручила ему сестра. Свирепствовала эпидемия цинги. Люди погибали сотнями; разорившиеся, отчаявшиеся, больные, они бродили по палаточным улицам, с жадностью заглядывая в окна дощатых ресторанов, где сорили золотым песком те немногие, кому действительно повезло. За билет домой они были готовы отдать несколько лет жизни; Джек не стал дожидаться благодеяний и вместе с двумя такими же неудачниками, как он, в лодке проделал долгий путь вниз по Юкону, устроился кочегаром на пароход, шедший в Ванкувер, и оттуда, пустив в ход навыки, приобретенные в дни бродяжничества, добрался до Сан-Франциско.

Когда он переступил родной порог, в кармане у него не было ни цента. И все же на Севере он приобрел капитал поистине бесценный: "На Клондайке я нашел себя. Там все молчат. Все думают. Там обретаешь правильный взгляд на жизнь. Обрел его и я".

На Клондайке он нашел себя и как художник. Впечатления этой зимы питали его творчество долгие годы - вплоть до "Смока Беллью", вышедшего за четыре года до смерти Лондона.

Когда первые северные рассказы Лондона стали появляться в печати, читателей поразила их новизна, необычность выраженного в них художественного миропонимания. Им не находилось соответствий в тогдашней американской литературе. Возвышавшаяся над журнальной беллетристикой, как горный пик над равниной, одинокая фигура Твена казалась каким-то причудливым исключением из правила: в Америке, отмечали европейские наблюдатели, нет литературы, но по прихоти судьбы за океаном время от времени рождаются гении - По, Уитмен, Твен. Такой вывод был несправедлив по отношению к американской литературе XIX века в целом, объяснялся он простым незнанием. Однако против него было непросто возражать, коль скоро речь шла о литературе конца прошлого столетия.

На ее фоне Твен и впрямь воспринимался так, как воспринимался бы настоящий изумруд среди аляповатых стеклянных подделок. Уитмена уже не было в живых, Брет Гарт полузабытым доживал свой век на чужбине. Современники просмотрели талантливого Стивена" Крейна, как и соседа Лондона по Сан-Франциско Амброза Бирса - оба были "открыты" лишь через несколько десятилетий после смерти. На Твена поглядывали в Америке почтительно, однако читали в основном других авторов.

Наибольшей популярностью пользовались те самые романы о добродетельных продавщицах, которые Джек поглощал один за другим в свои детские годы. За ними следовали романы исторические и политические; сложилась целая школа, чьим принципом было безоговорочное оправдание экспансионистских устремлений Америки, прославление агрессивности, "сильного человека", стопроцентного американца, истребляющего без счета злодеев-индейцев и прочих неполноценных, чтобы в конце книги завоевать благосклонность ангелоподобной девицы, которой он обязательно спасал жизнь, прежде чем вести ее к аналою. Наконец, распространилась мода на литературу "изысканную", "розовую", "нежную", на книги Стедмана, Олдрича и других представителей бостонской школы "благопристойности" - этого последнего, анемичного цветка сильно запоздавшего романтизма; бостонцы предлагали читателям персонажей, словно обитающих под крышей теплицы, и рисовали утонченные переживания и страсти, каких никогда не встречалось в живой жизни.

Лишь два-три художественных явления рубежа веков сохранили за собой прочное место в истории литературы. Набирал силу талант Генри Джеймса; раздраженный повсюду преследовавшим его на родине торгашеским духом, Джеймс перебрался в Англию, но его героями остались американцы, такие же, как он, искатели красоты и духовного богатства, чьи драмы и разочарования он умел описывать с неподражаемым психологическим и стилистическим мастерством. Выступили "разгребатели грязи". Это были либерально настроенные публицисты, которые отправились в конторы корпораций и на городскую окраину, на биржу труда, на "дно". В своих социологических отчетах они с цифрами в руках доказывали, что классовые противоречия обострились до предела, но не ведали, как их ликвидировать.

Американские натуралисты - X. Гарленд, С. Крейн, затем Ф. Норрис-призвали литературу спуститься с романтических высот на грязную землю промышленных кварталов, двинуться по столбовым дорогам жизни; программный сборник Гарленда так и назывался - "Столбовые дороги" (1891).

Натурализм явился в американской литературе лишь переходным этапом от века XIX к веку XX. Он выполнил свою роль - с книгами натуралистов в литературу вошла социология; мир героев наполнился отголосками общественной борьбы. Это были реальные творческие достижения. Но эстетика натурализма влекла за собой и существенные издержки - сложная душевная жизнь человека, его общественные отношения упрощались, представали насильственно "выпрямленными".

Джека Лондона роднило с натуралистами многое. Он воспринял принципиально новаторскую сущность их устремлений, и прежде всего завоеванную ими для литературы четкость социального видения. Как и они, он преклонялся перед Дарвином и испытал сильное влияние чрезвычайно авторитетного в те годы "социального дарвиниста", английского философа Герберта Спенсера, которого проштудировал в свою клондайкскую зиму. Но художественное чутье подсказало ему, что натуралистический подход к человеку чреват отрицанием в нем личности, непоправимым смещением пропорций при характеристике внутреннего мира людей.

И он пошел другим путем. Он освободил личность из жестких тисков предопределенности. Он оставил человека наедине с собой и дал ему возможность испытать себя в тягчайшей борьбе с обстоятельствами, угрожающими самому его существованию. Он вернул высокий смысл понятиям, которые для натуралистов были едва ли не пустым звуком,- понятиям ответственности, товарищества, мужества, воли, чести.

Своими книгами он вновь и вновь доказывал, что и в тягчайших обстоятельствах человек не беспомощен - решают его духовные качества, его нравственная позиция. Его воля или безволие. Человечность или своекорыстие. Чувство морального долга или желание разбогатеть любой ценой.

Эту способность передать "величайшее напряжение воли к жизни" особенно ценил в нем Горький: "Джек Лондон - писатель, который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли и умел изображать волевых людей".

Герои лучших новелл Лондона оказывались в необычайно драматических, крайне напряженных жизненных ситуациях, когда отступает все наносное и неистинное в человеке и с беспощадной четкостью выявляется его суть. Психологический рисунок северных рассказов не признает зыбкости штрихов, прихотливой игры оттенков, неясности авторского отношения к персонажам; он вызывает ассоциации не с полотном импрессиониста, а с плакатной графикой.

Первых читателей Лондона поражали свежесть материала, увлекательность сюжета, необычность героев; нельзя было не оценить строгой внутренней организации каждой новеллы, таящейся в ней энергии драматического нарастания, ее упругой словесной ткани.

Лондона привлекали характеры целостные, крупные и выразительные, но эта целостность не являлась - во всяком случае, в лучших его новеллах - следствием упрощения, огрубления внутреннего мира персонажей.

"Жители Севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий". Мысль, высказанная в "Белом Безмолвии", афористически выражает всю творческую программу клондайкского цикла. Для бесчисленных лондоновских "чечако" - зеленых новичков, не представляющих, что их здесь ждет,- Север становится самым суровым в жизни испытанием возможностей, заложенных в человеке.

Север переформировывает людей, сводя их лицом к лицу с суровыми реальностями бытия, о которых они не задумывались прежде. Только здесь человек начинает по-настоящему постигать смысл таких понятий, как "голод", "кров", "покой", как бы заново открывая для себя первоматерию жизни и исцеляясь от всего ложного и случайного, что загромождало его горизонт, пока он не попал на Север. Вечно преследуемый угрозой самому его физическому существованию, он должен научиться противоборствовать ей. А для этого необходимы не только крепкие мускулы и ясная голова, но - ничуть не меньше - непритупляющееся чувство товарищества, общей для всех судьбы, человеческого братства. На Клондайке Лондон увидел, как люди освобождаются от индивидуализма, ожесточенности, недоверия друг к другу и словно бы вновь из незнакомых становятся братьями, какими были, наверное, много веков назад, когда всех сплачивала необходимость бороться за жизнь.

Это было одно из самых сильных впечатлений, вынесенных им из своей "северной Одиссеи". И самых близких себе героев Лондон наделил этим сознанием братства людей, которое помогло им переступить через выпестованные "цивилизацией" предрассудки, очистив душу от скверны бескрайнего эгоизма.

В ранних сборниках клондайкских новелл - "Сын Волка" (1900), "Бог его отцов" (1901) - таким героем выступал Мэйлмют Кид, всегда готовый предоставить путнику свою хижину, ободрить в трудную минуту, вмешаться в драку, чтобы развести противников, и даже, как в рассказе "Жена короля", обучить индианку хорошим манерам и танцам, раз это необходимо для правого дела. Впоследствии его сменил Смок Беллью, герой последнего северного цикла, писавшегося уже в 1911 году,- мелкий журналист из Сан-Франциско, дитя буржуазного мира с его типичными пороками, на Севере он точно бы впервые открыл в себе человека. И не только научился стойко переносить все тяготы и опасности клондайкской жизни, но и выработал для себя новую этику, фундаментом которой стали принципы справедливости и товарищества.

Мэйлмют Кид и Смок Беллью - персонажи, которые переходят из новеллы в новеллу, "сквозные образы". А рядом с ними множество других людей, прошедших тем же путем, по-новому осознавших себя на Клондайке и научившихся здесь настоящей морали. И неразлучный спутник Смока Джек Малыш. И Мэйнсон из "Белого Безмолвия", мужественно встретивший смерть и в последние свои мгновения думавший не о себе, а о близких. И Уэнстондейл из новеллы "За тех, кто в пути!" - первой из лондоновских новелл, которая увидела свет на страницах большого литературного журнала; честнее этого человека не было на Севере.

"Север есть Север, - писал Лондон,- и человеческие сердца подчиняются здесь странным законам, которых люди, не путешествовавшие в далеких краях, никогда не поймут". Часто не понимали их и сами "путешественники". Для героев, которым отданы симпатии Лондона, главным на Севере было не золото, не обогащение: одних навсегда пленяла романтика Клондайка, другие больше всего дорожили крепко завязывавшимися здесь узами дружбы, чистотой человеческих отношений. Однако людей заставляла ехать на Север золотая лихорадка, и она не могла не разжигать низменных инстинктов, стремления во что бы то ни стало добиться удачи. Высокая романтика и грезы нездорового "золотого" ажиотажа переплетались, оставляя причудливый отпечаток на сознании жителей северной страны.

Лондон, конечно, ощущал самый существенный изъян созданной им художественной концепции: благородство поступков и бескорыстие помыслов, которыми наделены его герои, плохо согласуются с их неотступными мечтами о богатстве и владеющим ими азартом конкуренции. Это противоречие испортило не один его рассказ. Лондон стремился смягчить его, то прибегая к комической развязке, то стараясь придать картинам конкурентной борьбы из-за золота романтический оттенок.

Лондон уезжал на Клондайк, уже считая себя социалистом и состоя в Социалистической рабочей партии, но ему предстояло еще проделать немалый путь, чтобы избавиться от чисто буржуазного преклонения перед успехом и перед силой, даруемой богатством; он так и не сумел сделать этого до конца. В новеллах клондайкского цикла нетрудно уловить следы нечеткости, спутанности авторских представлений об истинных и мнимых ценностях жизни. Но в лучших из них Лондон сумел подняться над собственными иллюзиями, и они вошли в историю американской литературы, став в один ряд с произведениями, наиболее последовательно и глубоко показывающими непримиримость корыстных побуждений с нормами гуманности и добра.

Рассказ "В далеком краю", где и содержится афоризм о законах Севера, непонятных тем, кто здесь не побывал, посвящен двум людям, каждый из которых представляет характернейший тип из числа встреченных Лондоном на Клондайке. Один - бывший конторский клерк, которого Север привлекал лишь шансом разбогатеть. Другой - романтически настроенный интеллигент, устремившийся сюда вместе с другими, но не ради банковского счета, а в поисках ярких впечатлений. Уэзерби и Катферт противоположны во всем, кроме одного,- они не созданы для Севера. Не чувствуют суровости его обязательных для каждого законов. Не сознают ответственности, которую здесь должны поровну делить все.

Случается так, что они принуждены перезимовать вдвоем в хижине, стоящей далеко от обитаемых мест. Они оказываются лицом к лицу с природой, они "выключены" из цивилизации. И здесь с жестокой очевидностью выступает то самое главное, что - при всех различиях - уравнивает тупого конторщика с рафинированным эстетом: их бескрайний эгоизм. Отношения между ними - та же конкурентная борьба, только не за прибыль, а за выживание. И при тех условиях, в каких они очутились, исход ее не может быть иным, чем в финале новеллы: умирающий Катферт, придавленный телом Уэзерби, которого он прикончил в звериной драке из-за чашки сахара.

Финал рассказа полон выразительной символики. Тяготение к обобщенным сюжетным и психологическим ситуациям, к символической образности - вообще одна из характернейших черт северного цикла. Отметив ее, литературоведы нередко говорят о том, что искусство молодого Лондона близко к романтизму. Указывают, что многие герои клондайкских новелл выступают в романтическом ореоле, да и весь воссозданный Лондоном мир Клондайка полон романтики.

Здесь необходимы уточнения. Романтика и романтизм- понятия далеко не тождественные. Романтика - это особый тип мировосприятия, способность проникновенно чувствовать красоту мира, стремление к героическому, захватывающему, высокому; романтика всегда присуща искусству, ее можно найти и в созданиях художников глубокой древности, и в творчестве мастеров современной художественной культуры. Романтика, несомненно, была одной из ярких отличительных особенностей мировосприятия Джека Лондона, и это в полной мере отразилось на северных рассказах, как, впрочем, и едва ли не на всех других книгах писателя, да и на его биографии.

Романтизм же был художественным движением, имевшим четкие исторические границы (первая половина XIX века) и создавшим свою систему изобразительных средств, которая успела устареть ко времени писательского дебюта Лондона. Романтическая поэтика к концу столетия превратилась в набор штампов, и в 1895 году Твену пришлось взяться за перо, чтобы написать "Литературные грехи Фенимора Купера" - саркастический памфлет, метивший не столько в творца эпопеи о Кожаном Чулке, сколько в его явившихся с большим запозданием последователей.

С таким романтизмом лондоновская романтика, по счастью, почти не имела точек соприкосновения. Правда, и Лондон порой впадал в мелодраматичность (ощутимую, кстати, и на последних страницах той же новеллы "В далеком краю"), и у него попадались "голубые" героини и неправдоподобные страсти, но все это были лишь издержки творческого становления художника. Направленность его исканий была совершенно иной. В северных рассказах привлекает строгая достоверность повествования, достигнутая вниманием к будничным подробностям, которые Лондон знал из первых рук и до которых никогда не снизошел бы его современник-романтик. Лондоновский Север - не какая-то вымышленная страна, служащая лишь экзотической декорацией для разгулявшегося авторского воображения, а Клондайк зимы 1897-1898 года со всеми его тяготами, контрастами, катастрофами и трагедиями, с его поэзией и непереносимыми для "чечако" требованиями к человеческой личности.

Но Лондона не мог удовлетворить реализм бытописания, очерковый реализм его современников - "разгребателей грязи". Открывшаяся ему на Клондайке картина- не "золотой лихорадки", а самого Севера, живущего по своим таинственным и непреложным законам,- " была слишком величественной, чтобы уместиться в тесных рамках строго правдоподобного, почти документального повествования. За этими рамками осталась бы замкнутая и гордая красота северной природы; никаким документализмом не передать было эпической масштабности разыгрывавшихся на Севере драм, остроты конфликтов, напряженности переживаний.

И в наиболее зрелых своих новеллах Лондон нащупывал совершенно новый для его времени тип реализма - сочетающего безукоризненную верность каждой подробности с поэтической фантазией, с лирическими отступлениями, которые перебивали стремительное развертывание интриги, придавая повествованию углубленность и эпический размах.

Вернемся еще раз к новелле "В далеком краю" и, зная ее содержание и развязку, перечитаем внимательно. Запомнятся прежде всего страницы, на которых рассказано не о перипетиях взаимоотношений героев, а о гнетущем их страхе Севера, самом большом страдании, которого не могли перенести и куда более сильные люди. Страх Севера - "неразлучный спутник Великого Холода и Великого Безмолвия", "отсутствие жизни и движения, мрак, бесконечный покой дремлющей земли", показавшийся только на минуту краешек солнца, чей скудный луч точно рассеял ужас и заставил Уэзерби и Катферта в последний раз потянуться друг к другу искалеченными руками,- этот мотив проходит через всю новеллу. И она приобретает новое, философское звучание: это рассказ о том, как людьми овладевает испуганное оцепенение перед немым величием природы, рассказ о вечно повторяющемся круговороте бытия, перед которым ничтожной суетой оказываются не только раздоры из-за сахара, но и вся погоня за богатством, и вся "цивилизация", навеки лишившая человека чувства своей слитности с макрокосмом.

Второй план, лирический и поэтический, таких лондоновских новелл, как "Белое Безмолвие", "Там, где расходятся пути", "Сын Волка", "Finis", и придавал им особую художественную емкость. Это были не просто рассказы о нравах Клондайка, его жизни и людях. В лучших лондоновских новеллах проступают черты современного эпоса - присущая эпической поэзии обобщенность рисуемых ситуаций, многозначная символика образов и тяга к большой философской проблематике.

Реализм северных рассказов одухотворен поэзией. В годы творческого кризиса Лондон вернулся к золотоносной для него клондайкской "жиле" и создал еще один цикл новелл, отмеченных высоким профессиональным мастерством. В них выведены запоминающиеся характеры, точно передана атмосфера Севера времен "золотой лихорадки", показаны социальные контрасты Клондайка. И все-таки "Смок Беллью" несопоставим с ранними сборниками. И не только потому, что вошедшие в книгу новеллы вторичны (причем Лондон порой заново обрабатывал уже использованные сюжеты). Утраченным оказалось самое драгоценное завоевание первых лондоновских книг - лирическая насыщенность и философская масштабность, которые отличали "В далеком краю", "Тропой ложных солнц", "Любовь к жизни". Полные отголосков эпических сказаний древности, эти новеллы сегодня воспринимаются как явления подлинно новаторские, как образцы складывающейся новой поэтики. Они стоят у истоков американской лирической прозы XX века - прозы Хемингуэя, прозы Томаса Вульфа.

Они были подлинной сагой о Севере, и одним из сказаний, без которых она была бы неполной, стало сказание об индейцах. Сборник "Дети мороза" (1902), составленный из новелл индейской тематики,- вершина всего северного цикла. Американская литература обращалась к изображению индейцев и до Лондона; достаточно назвать имена Купера и Лонгфелло. Лондон как бы синтезировал их искания. Его индейские новеллы свидетельствуют о том же глубоком понимании своеобразного национального характера и жизненного уклада индейцев, что так привлекает в романах о Кожаном Чулке. И в то же время они проникнуты "величием древней легенды", "скорбью роковых и вечных бед человеческого существования", которые так пленяли в "Песне о Гайавате" И. А. Бунина.

"Поэтический" реализм Лондона как раз в индейском цикле принес зрелые художественные плоды. Тема была найдена уже в "Сыне Волка" - одном из ранних лондоновских рассказов. Золотоискатель Скрафф Маккензи является в индейское становище, чтобы увести самую красивую девушку и сделать ее "северной женой" (он, конечно, и не думает взять ее потом с собой в Штаты); индейцы оказывают сопротивление, но вынуждены смириться. Таков сюжет; он, однако, далеко не исчерпывает содержания. Скрафф является к индейцам посланцем "цивилизации", и его спор с племенем - это столкновение двух далеко друг от друга отстоящих фаз цивилизации: "Так встретился каменный век с веком стали". Главной темой рассказов об индейцах и стала эта трагическая "встреча". Лондон объявлял себя приверженцем спенсерианской доктрины социальной эволюции, оправдывавшей насилие над низшими стадиями цивилизации во имя "прогресса", но его симпатии раз за разом оказывались на стороне "каменного века".

Лондон не идеализировал индейцев. Ему были чужды эфемерные романтические побуждения к бегству "прочь от цивилизации", в "естественную жизнь". В новелле "Нам-Бок - лжец" он убедительно показал, что пути назад закрыты даже для индейцев, соприкоснувшихся с современной цивилизацией и усвоивших ее законы.

Однако существовали еще и законы Севера, вечные законы человеческого бытия - суровые, подчас жестокие, но воспитывавшие в человеке стойкость, мужество и чувство справедливости. И нравственное превосходство индейцев над новоявленными хозяевами Клондайка предопределялось тем, что эти вечные законы усваивались коренными жителями северной страны с молоком матери и свято оберегались из поколения в поколение.

Хранить их становилось все труднее, живя бок о бок с белыми пришельцами, которые диктовали свою волю и навязывали собственные понятия о жизни, грабя, растлевая, внушая краснокожим сознание расовой неполноценности. Трагична "Северная Одиссея", рассказ о юноше-индейце, по всему свету преследовавшем белого, который силой отобрал у него невесту, - трагична до безысходности, ибо поражение Нааса не поражение слабого: он все-таки настиг и убил врага, но Унга уже была пленницей белого мира и оттолкнула победителя, предпочтя смерть возврату в дымный вигвам. Трагичны и многие другие индейские рассказы; их печальный финал закономерен - "век стали" вступал в свои права. Но в них действуют не только такие герои, как Унга; Лондон показал и людей, умеющих терпеть страдания, не поступаясь национальной гордостью,- светлокожую Ли Ван и Джис-Ук из одноименных рассказов, храброго маленького Киша, стойкую, как скала, Руфь из "Белого Безмолвия".

Показал он и людей, готовых бороться за свое достоинство и в схватке с поработителями отстоять неотъемлемое право человека жить свободным. Куперовские индейцы уходили от цивилизации на Запад, уступая под ее натиском; Гайавата смиренно склонялся перед белым миссионером. Герои рассказа Лондона "Лига стариков" дают друг другу клятву "очистить нашу землю от злого племени, которое пришло к нам" и поодиночке, без помощи молодых вступают в бой с "закованной в сталь, одетой в броню" белой расой. Исход боя предрешен, и последний из стариков, Имбер, является в Доусон, поняв, что дальнейшая борьба невозможна. Но является не с повинной. Подобно своим предкам, Имбер остается гордым и в поражении. И смерть он примет как воин.

Джек Лондон называл "Лигу стариков" своим лучшим рассказом. И действительно, в этой новелле счастливо сочетаются лучшие черты творческой индивидуальности ее автора. В центре ее - великолепно вылепленный героический характер, и рассказ проникнут сознанием правоты героя, одерживающего моральную победу, хотя ему и суждено умереть от полицейской пули. Впоследствии к сходным ситуациям не раз обратится Хемингуэй. Этическая проблематика, составляющая ядро новеллы, серьезна и актуальна.

Но "Лига стариков" - не просто картина из жизни Клондайка, хотя бы и чрезвычайно выразительная, запечатлевшая в высшей степени характерное социальное явление. За рассказанной в "Лиге стариков" историей стоит одна из "вечных" проблем человеческого существования: трагизм резких столкновений "века стали" и "каменного века", необратимость перемен, которые влекут за собой вовсе не один лишь грезившийся спенсерианцам безостановочный "прогресс", а еще и утраты, которые уже не возместить, и тяжкую, безысходную драму для тысяч и тысяч. Ведь на борьбу поднялись только старики; молодые смирились, они старательно прилаживаются к новым порядкам, хотят стать "почти белыми". С такими, как Имбер, навсегда уходит существовавший много столетий индейский жизненный уклад, уходят особое миропонимание, особая этика, особый человеческий тип. Вот "второй план" лондоновской новеллы, художественно не менее значительный, чем подсказавшая сюжет острейшая социальная коллизия.

"Лига стариков" появилась в октябрьском номере "Брэндерз мэгэзин" за 1902 год. Автору еще не исполнилось и двадцати семи, однако рассказ свидетельствовал об отточенном мастерстве, подкрепленном настоящим знанием жизни. И, несомненно, о выдающемся таланте.