Закон жизни

В том же "индейском" сборнике "Дети мороза" была помещена новелла, ставшая затем хрестоматийной. Это был рассказ о старом вожде, которого племя оставило умирать у костра, потому что голод заставлял индейцев спешить в богатые дичью края, а больной старик стал обузой. В последние часы на земле Коскуш вспоминает всю свою жизнь, и самое неотступное воспоминание - гибель могучего старого лося, которого волки отрезали от стада и затравили; мальчишкой Коскуш видел кровавую развязку. Она показалась ему драматической, но опыт прожитых лет убедил его в том, что таков закон жизни: "Природа безучастна. Она поставила жизни одну задачу, дала один закон. Задача жизни - продолжение рода, закон ее - смерть". И Коскуш почти не сопротивляется, когда вокруг его гаснущего костра начинает сжиматься волчье кольцо.

Север необычайно обострил внимание Лондона к биологической стороне жизни. Это вообще было в духе времени. Натурализм, в особенности европейский, находил биологические объяснения многим сторонам человеческой жизни и общественного бытия, и "научность" этих объяснений делала их почти непререкаемыми; потребовалось не одно десятилетие, чтобы исчез увенчивавший их ореол непогрешимости.

Перечитанные на Севере спенсеровские "Основные начала" и "Основания психологии" укрепили убеждение Лондона в том, что и отношения между людьми, поколениями, расами, народами подчинены не только социальным законам, но и тому же "закону жизни": побеждают молодые, сильные, лучше приспособленные, однако приходит время, когда и они должны уступить в непрекращающейся борьбе за существование. Когда впоследствии эта идея, случалось, теснила в сознании Лондона веру в действенный гуманизм, писатель расплачивался тягчайшими творческими срывами: спенсерианство "научно" оправдывало и расизм, и насилие над "наименее приспособленными". Горько перечитывать сегодня лондоновскую повесть "Приключение" (1911) или некоторые его репортажи с русско-японской войны, где отдана щедрая дань мифу о "желтой опасности".

Но в северных рассказах дело обстояло по-иному. Биологизм и здесь порой напоминал о себе достаточно ясно, и все же он не приводил к большим художественным потерям. В известной мере это объяснялось самой атмосферой, в какой происходило действие: на Клондайке люди могли выжить, лишь ведя тяжкую и непрерывную борьбу с суровой природой, и каждодневный контакт с нею заставлял проникнуться уважением к ее законам, воздействовал на склад личности. А самое главное - биологизм искупался в новеллах ранних сборников верой в этические ценности человека, сознанием его духовного величия.

Вспомним "Любовь к жизни". Герой вывихнул ногу, и напарник, Билл, бросает его - ведь слабым не выстоять в битве за жизнь. Прошло несколько недель, и герой увидел под кустом обглоданные волками кости Билла - он, в свою очередь, уступил в схватке с более сильным. Чтобы выбраться на морской берег и спастись, герой должен убить больного волка и напиться его крови - выживет кто-то один. Казалось бы, типично биологическая схема. Однако рассказ (быть может, даже против воли Лондона) оказался отнюдь не иллюстрацией к тезисам Спенсера, а гимном человеку - его упорству, мужеству, воле. Читая "Любовь к жизни", думаешь вовсе не о том, что автор описывает, в сущности, процесс борьбы за существование, а о несгибаемых нравственных качествах героя новеллы.

Когда Лондону удавалось, преодолев искус прямолинейных уподоблений, наполнить свои "биологические" повествования большим этическим и философским содержанием, его ждали бесспорные художественные удачи. Здесь прежде всего надо назвать две знакомые каждому из нас с детства книги о собаках- "Зов предков" (1903) и "Белый Клык" (1906).

Наивно видеть в них вслед за многими современниками писателя своего рода беллетристические пособия по теории эволюции. Секрет непреходящего обаяния этих повестей, разумеется, не в их "научности". В чем же? Лондона отличала редкая способность - он умел предчувствовать перемещения читательских интересов, вызываемые подспудно происходящими психологическими сдвигами. Он был одним из первых писателей XX века, который почувствовал, что в глубинах сознания формируется новое представление о месте человека на земле и о его отношениях с другими обитателями планеты.

Он безошибочно предвидел, что планета будет необратимо "сжиматься", и на покрывшейся густой сетью городов, железных дорог, телеграфных и телефонных коммуникаций земле люди совершенно по-новому ощутят родство всего живого и научатся по-новому ценить созданный самой природой миропорядок, который они безоглядными "усовершенствованиями" поставили на грань катастрофы.

Он раньше других услышал тот "зов предков", который сегодня побуждает жителей не в меру разросшихся столиц на утлых суденышках пересекать океаны, старательно выискивать еще сохранившиеся кое-где на карте "нецивилизованные" уголки, взбираться на горные пики по опасным, еще никем не пройденным траверсам. Стремиться хотя бы искусственно восстановить естественную близость к природе, потеря которой, как выяснилось, не компенсируется никакими, даже самыми ошеломляющими достижениями технического прогресса.

И вот это ощущение углубляющегося разрыва между человеком и природой, а вместе с тем - растущих потребностей человека в повседневном, многогранном и живительном общении с природой, с ее обитателями, со всем уходящим миром естественной жизни на редкость интенсивно и полно передано в обеих повестях Лондона о собаках, чем и определяется их поистине выдающаяся художественная ценность.

При жизни Лондона популярность "Зова предков" была поразительной. Однако от признания книги иной раз еще далеко до понимания ее истинного смысла и значения. В "Зове предков" видели торжество "научного" метода, каким объявлял себя натурализм, и Лондона осыпали похвалами за биологическую достоверность рассказа, хотя вовсе не это было в нем главным. Другие критики прочли повесть как аллегорию: судьба Бэка - это, собственно, судьба любого члена общества, который в жестокой борьбе пробивает себе "путь наверх, сталкивается и с товариществом, и с враждебностью и усваивает уроки приспособления к "среде", за которые приходится платить шрамами. "Виноват,- отвечал. Лондон, - но я, пока писал, не думал ни о какой аллегории. Если она и возникла, то неосознанно"

Не следует считать подобные толкования совершенно произвольными. И "Зов предков" и "Белый Клык" можно было воспринять как иносказание: глазами собаки в обеих повестях увидены люди и нравы Клондайка, передано все то героическое и низменное, что сопутствовало "золотой лихорадке". В этом смысле повести очень близки друг другу. И в той и в другой на долю героев выпадает множество жизненных испытаний. И Бэк и Белый Клык оказываются в руках жестоких и своекорыстных хозяев, признающих лишь "закон дубины и клыка" (в "Зове предков" Хэл, в "Белом Клыке" Красавчик Смит), оба не погибают лишь потому, что на выручку им приходят добрые и мужественные люди (в "Зове предков" Торнтон, в "Белом Клыке" Уидон Скотт - оба, надо заметить, сильно идеализированы), и в свою очередь спасают жизнь новым хозяевам.

Обе повести, бесспорно, дополняют картину Клондайка, созданную в новеллах северного цикла. Но если бы их значение тем и ограничивалось, если бы Лондон не пошел дальше прописных истин вроде того, что собака лучший друг человека и ее надо ценить и любить, повести, разумеется, не оказались бы тем явлением большой литературы, каким они предстают перед каждым новым читательским поколением вплоть до наших дней.

Решающую роль сыграло в них новаторское изображение психологических реакций их героев. "Естественную жизнь" Лондон воспринимал как человек, уже почувствовавший горечь невосполнимого разрыва органичных связей с природой и различивший в самом себе настойчивый "зов предков". Людям не дано было откликнуться на этот зов; нельзя было повернуть вспять от цивилизации, зачеркнув десять тысяч лет человеческой истории. Бэк и Белый Клык обладали тем, что человеком было утрачено навсегда: слитностью с природой. Это очень остро ощущал Лондон, именно поэтому его повести о собаках наполнились серьезным философским - и, конечно, не анималистическим, а "человеческим" - содержанием.

Разумеется, он никого не побуждал следовать путем Бэка. В его книгах не было ни лобовых противопоставлений первозданного мира цивилизованному, ни намерения вершить над цивилизацией суд с позиций реакционного утопизма, звавшего "назад к природе". Наоборот, в "Белом Клыке" Лондон описал обратный процесс, приспосабливание к цивилизации, правда так и не добившись такой художественной убедительности, как в ранней повести.

Но так или иначе, за каждой картиной и каждым эпизодом его книг о собаках стоит невысказанная мысль, что человеку уже никогда не жить в полном согласии со своей природой, как это удалось Бэку, не вернуть живительного единства с землей, которое еще сохраняет Белый Клык. "Закон дубины и клыка", которому подчиняются прирученные собаки, не может стать для Бэка законом жизни, ибо он слишком горд. Не может стать им и закон добра и ласки, хотя сердце Бэка переполнено любовью к Торнтону. Но еще сильнее голос инстинкта, голос природы, зовущий его под сень "первобытного закона жизни", суть которого - "убивай, или будешь убит". Грубый закон, который шокировал чувствительных читательниц "Зова предков", не помышлявших, что это и есть закон природы и что всякое живое существо тяжело расплачивается за насилие над собственной природой, какими бы доводами это насилие ни оправдывалось.

И Белый Клык, в котором лишь на четверть собачьей крови, живет той же "естественной жизнью", прежде чем попасть к людям. В этой повести созданы едва ли не самые поэтичные и выразительные картины северной природы, какие можно найти у Лондона. В прологе два золотоискателя везут в Доусон тело своего погибшего товарища, и одному из сопровождающих суждено стать добычей волков, а другому - спастись в самый последний момент. Обе главы пролога полны символического значения: величие "северной глуши", безграничная сила ее законов обращают в прах придуманные людьми искусственные ценности - богатство, власть (погибший был английским лордом), претензии навязать свой диктат первозданному миру.

Всем своим строем повесть отрицает эту иллюзорную, суетливую жизнь, которой противопоставляется реальный мир - суровый и прекрасный мир клондайкской природы. "Читаешь его,- писал о Лондоне Леонид Андреев,- и словно выходишь из какого-то тесного закоулка на широкое лоно морей, забираешь грудью соленый воздух и чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовет вечно невинная жизнь к работе и борьбе". С огромным мастерством передает Лондон переживания своего мужающего героя, чьи чувства необычайно полнокровны, интенсивны, ибо сам он - неотъемлемая частица того реального мира, в котором он растет.

В согретом лирическими, теплыми тонами рассказе о волчонке нет и тени биологизма. Позднее биологизм все же напомнит о себе. Появится физический и нравственный урод Красавчик Смит, которого, согласно Лондону, "не следует винить", ибо "уродливое тело и низкий интеллект были даны ему от рождения, а жизнь обошлась с ним сурово и не выправила его". Будет выведен на сцену убийца Холл, которого Лондон тоже оправдает - во всем повинны трущобы Сан-Франциско, а Холл был только "мягкой глиной".

Но пока повесть рассказывает о Белом Клыке, преобладает в ней отнюдь не биология, а большая философская тема. Усваивая повадки волка, Белый Клык "выполняет высшее назначение жизни". Этого нельзя сказать ни о ком из индейцев или золотоискателей, с которыми ему суждено столкнуться, даже о неправдоподобно, до приторности добродетельном Уидоне Скотте. И может быть, именно потому, что Белый Клык во всех своих побуждениях руководствуется голосом природы, ему и дано изведать такую любовь и такое счастье самоотверженности и преданности, какие недоступны чувствам человека, всегда (в большей или меньшей степени - не так уж важно) скованного нормами цивилизации с их неизбежным налетом искусственности.

В душе Бэка победил зов предков, в душе Белого Клыка - чувство любви к человеку. Финал повести о клондайкском волке, очутившемся в Калифорнии и мирно играющем с щенятами под южным солнцем, выглядел явно искусственно и противоречил всему ходу авторской мысли. "Бунтарь" Бэк, убежавший от цивилизации к предкам и во главе волчьей стаи преследующий стадо лосей,- образ, куда больше отвечающий настроениям писателя в дни его молодости.

В дальнейшем и перед самим Джеком Лондоном возникнет проблема выбора между бунтарством и приспособлением к окружавшей его цивилизации, пороки которой он знал лучше многих своих литературных современников, но к которой инстинктивно тянулся - чтобы восставать против нее снова и снова.