Скользкие стены пропасти

Сразу же по возвращении с Клондайка для Лондона опять настали трудные времена. До популярности, до головокружительного успеха "Зова предков" и "Белого Клыка" было еще не близко. Газеты утверждали, что кризис кончился, однако работы не находилось никакой. Джек обошел все оклендские прачечные, пытался стать агентом по продаже швейных машинок, санитаром, натурщиком в художественной школе - все тщетно.

По ночам, преодолевая усталость, Джек писал. За одну только осень 1898 года было сделано столько, что хватило бы на несколько книг. Рассказы, очерки, приключенческие повести, эссе странствовали из редакции в редакцию по всей Америке и упорно возвращались к автору. Не было денег на марки; когда они появлялись, Джек снова отправлял бандероли и с волнением ждал почтальона. Но желанная минута все не наступала.

Наконец "Оверлэнд мансли" принял "За тех, кто в пути!". Редактор рассыпался в комплиментах, однако гонорар был всего пять долларов, и то его можно было получить лишь после публикации (Джеку в итоге пришлось доказывать свои права на эти жалкие деньги с помощью приемов бокса - он вспомнит этот эпизод в "Мартине Идене"). Здесь не выдержала уже и его железная воля. "Я был на пределе,- писал он через несколько лет,- я чувствовал себя разбитым, голодал, был готов снова грузить уголь или попросту свести счеты с жизнью".

Спас его захудалый чикагский журнальчик "Черный кот". Джек отправил туда сочиненный для денег "страшный рассказ", далеко не лучший из им написанных, и "Черный кот" взял рукопись, выслав чек на сказочную сумму - целых сорок долларов. А новеллы, которые вскоре принесут Лондону мировую славу, все так же путешествовали по журналам, и никто, похоже, не замечал, какой самородок выбрасывают на свалку вместе с пустой рудой.

Впервые Джек почувствовал, что ветер подул в его паруса. 1899 год прошел в каждодневной борьбе с нищетой и напряженнейшей работе. Рукописи по-прежнему возвращались, но и просветы перестали быть случайностью. Скрипя и застревая, колесо фортуны все-таки поворачивалось; осенью выразил готовность поместить "Северную Одиссею" лучший американский литературный журнал "Атлантик мансли", в декабре издательство "Макмиллан" заключило с Лондоном контракт на его первую книгу-"Сын Волка".-

Пятнадцать лет спустя, вспоминая о поре своих литературных дебютов, он говорил: "Мне странно теперь думать о том, с каким самозабвением я работал, и о том, как я был беден, как отчаянно хотел пробиться, и еще - как я был счастлив. Ведь я тогда был молод, и в свое творчество я верил всей душой, и знал, что непременно добьюсь своего".

И он добился. Его имя быстро приобретало известность в литературных кругах, и теперь уже из редакций приходили письма не с отказами, а с просьбами прислать что-нибудь еще. Вышел второй сборник новелл - "Бог его отцов". Ободренный успехом, Джек принялся за роман. В "Дочери снегов" (1902) отразилось пережитое им в это время сильное увлечение Ницше. Роман оказался совершенно неудачным в художественном отношении и несостоятельным со стороны идейной. Герой, Джекоб Уэйз, и его дочь Фрона сочетали в себе черты толковых и беззастенчивых коммерсантов с позерством "суперменов", презирающих все "прогнившие" моральные нормы-общества. Едва ступив на путь профессионального писателя, Лондон пережил серьезный творческий срыв.

Однако он уже стал модным автором, и неудача не поколебала его репутации. Он лихорадочно работал, ловя удачу, пока она ему улыбалась. Анна Струнская, дочь эмигрантов из России, с которой Джек подружился в это время и которая в 1905 году присылала ему подробные письма из революционного Петербурга, пригодившиеся при работе над "Железной пятой", вспоминает: "Он заплатил слишком дорогую цену за то, что получил... Его успех оказался трагедией его жизни". Анна и ее муж, Инглиш Уоллинг, были убежденными социалистами, и они с тревогой следили за идейным развитием Лондона, отмеченным крайними противоречиями. Он активно участвовал в социалистическом движении и сумел сделать правильный выбор, когда в 1901 году от погрязшей в доктринерстве Социалистической рабочей партии отделилась боевая фракция во главе с выдающимся революционером Юджином Дебсом. Он стал членом новой Социалистической партии и баллотировался как ее кандидат на выборах мэра Окленда. Он продолжал выступать в самых разных аудиториях Тихоокеанского побережья, пропагандируя идеи коренного переустройства жизни.

Но никто не назвал бы позицию Лондона последовательной. Он знал из Маркса "Коммунистический Манифест", в идеи которого верил до конца жизни, и первый том "Капитала" - три других тогда еще не появились в английском переводе. Но он далеко не представлял себе всей сложности развертывающихся в общественной жизни процессов. Он не имел представления марксистской оценке спенсерианства, содержавшейся в поздних работах Ф. Энгельса. Книги Ницше он проглатывал залпом, завороженный красочными, романтичными пассажами, в которых немецкий мыслитель прославлял "бунтаря по природе", бросающего вызов дряблому, анемичному, "плебейскому" миру, где всевластен "стадный инстинкт толпы"; клондайкские впечатления Лондона не могли не расположить его к такой философии, и он тщетно пытался примирить ее с фундаментальными положениями научного социализма.

На практике такое примирение оказывалось, конечно, невозможным; необходим был выбор. Спенсерианские и ницшеанские увлечения нанесли творчеству Лондона серьезный ущерб, а пробелы в социалистическом образовании не раз жестоко мстили за себя, и все-таки решающим фактором почти до конца оставалась его близость к рабочему движению, его страстная мечта о справедливом мире, о таком обществе, в котором не будет угнетения и нищеты.

Логичным следствием спенсеровских концепций была бы общественная пассивность - ведь бороться против объективно существующих законов эволюции бессмысленно. А Лондон оставался борцом и, формулируя в статье о "Фоме Гордееве" свою писательскую позицию, утверждал: литература должна быть "действенным средством, чтобы пробудить дремлющую совесть людей и вовлечь их в борьбу за человечество". Ницшеанство означало культ индивидуализма, а Лондон писал, что "индивидуализм уничтожит сам себя и уничтожит Америку, если не встретит сопротивления со стороны социализма", и доказывал эту мысль в своих лучших произведениях.

Пройденная им школа жизни оказывалась более надежной порукой непоколебимости социалистических убеждений Лондона, чем теоретические познания иных интеллигентов, не часто соприкасавшихся с классовой борьбой.

Он сам рассказал об этом в очерке "Как я стал социалистом": "Мне стали очень близки судьбы уличных женщин и бездомных мужчин. Я увидел социальную пропасть так ясно, словно это был какой-то конкретный, ощутимый предмет; глубоко внизу я видел всех этих людей, а чуть повыше видел себя, изо всех сил цепляющегося за ее скользкие стены". И дальше: "Ни один экономический или логический довод, ни одно самое убедительное свидетельство неизбежности социализма не оказало на меня того глубокого воздействия, какое я испытал в тот день, когда впервые увидел вокруг себя стены социальной пропасти и почувствовал, что начинаю скользить вниз, вниз - на самое ее дно".

Статья "Как я стал социалистом" была напечатана в марте 1903 года; работая над ней, Джек несомненно вспоминал не только свою голодную юность, но и картины лондонской нищеты, открывшиеся ему всего несколько месяцев назад, когда он бродил по Ист-сайду и делал заметки для "Людей бездны".

Эта книга появилась в результате случайного стечения обстоятельств. Ассоциация американской прессы послала молодого писателя в Южную Африку, откуда он должен был привезти цикл статей о последствиях только что закончившейся англо-бурской войны, а потом отменила свой заказ. Застряв в Лондоне, Джек решил не терять времени и отправился в трущобы, чтобы поделиться увиденным в очерке. Впечатление оказалось настолько сильным, что он провел среди лондонской бедноты шесть недель. Он жил ее жизнью, переодевшись в засаленные лохмотья и проводя на улицах Ист-сайда дни и ночи, и вместо одного очерка написал двадцать семь - целую книгу. Новаторскую, смелую и гневную книгу, которая была совсем не случайным явлением в его творчестве.

"Люди бездны" - обвинительный акт той общественной системе, которая обрекает миллионы людей на голод и страшную бедность, создавая разительные контрасты нищеты и роскоши, бесправия и всемогущества. Это строго документальная книга; в ней нет ни одного вымышленного персонажа, ни одной вымышленной ситуации. В ее текст вмонтированы таблицы и цифры, изложение фактов подкрепляется ссылками на труды экономистов, философов, социологов. Рассказ ведется от первого лица, причем самые сильные страницы книги - те, на которых автор полностью сливается с героями; и можно только пожалеть, что этот прием не выдержан до конца, что автор время от времени дает почувствовать дистанцию, отделяющую его, владельца номера в удобной гостинице и зашитого в подкладку золотого соверена, от бездомных и нищих.

Рецензенты "Людей бездны" подметили этот изъян и критиковали Лондона за снобизм. Как они были неправы! Огромное впечатление, произведенное книгой, тем и объяснялось, что автор выступал в ней не как буржуазный либерал, заставляющий себя заглянуть в бездну, чтобы тут же в ужасе отшатнуться, а как человек, который сам едва начал выбираться из бездны по ее скользкой стене. И обездоленный для Лондона - не просто жертва, взывающая к состраданию, а человек с его неотъемлемым правом на достойную человека жизнь.

Он знал, как изобретателен закон, попирающий эти права, как многочисленны пути, ведущие в бездну, и его книга полна бескомпромиссной критики общества, создавшего "социальную преисподнюю", в которой гибнут сотни тысяч людей. Англия переживала сравнительно спокойный период в экономике, и тем не менее только в Лондоне было около полумиллиона отверженных, бездомных, безработных. И всех их ждал Ист-сайд с его убогими улицами, по которым слонялись толпы "низкорослых, изможденных" людей, с его задворками, где "дряхлые старики и старухи рылись в отбросах, сваленных прямо в грязь", с его заплеванными кабаками, ужасающей детской смертностью, повальной проституцией и беспросветной нуждой. А участь людей, попавших в бездну, решена: "Живя в скотских условиях, ослабленные хроническим недоеданием, истощенные умственно, морально и физически, могут ли они надеяться ее избегнуть?"

Так, выстаивая в очередях у работного дома в ту лондонскую осень 1902 года, беседуя с обитателями бездны, которым он представлялся как пропившийся американский матрос, деля с ними день за днем их полную горя жизнь, Джек еще раз испытал свои общественные взгляды; и все то, что было в них плодом временного увлечения, отошло на второй план, если вовсе не отпало. Осталось главное - непоколебимая вера в то, что вывести погибших из бездны может только социальная революция. Следы спенсеровских идей различимы и на страницах его книги об Ист-сайде, но выводы, которые сделал автор, были выводами социалиста. Он не соглашался с теми, кто, побывав в лондонском "подземелье", говорил о биологической деградации английского народа. И он назвал истинную причину трагедии: неисправимые пороки социальной системы, для которой существовало "лишь одно место - на мусорной свалке".

"Люди бездны" были восприняты как публицистическая, репортерская книга в духе произведений "разгребателей грязи". Этот взгляд держится в литературе о Джеке Лондоне по сей день, но едва ли он справедлив. Конечно, книга представляла собой первоклассный социологический очерк, основанный на многочисленных фактах, но этим и исчерпывалось ее сходство с произведениями Айды Тарбелл, Рэя Бейкера и других "разгребателей". Они писали сухие, строго документальные очерки-исследования, клеймившие коррупцию, потогонную систему труда и обнажавшие другие язвы капиталистического общества. Такие книги делали свое дело, но их значение нельзя переоценивать: сегодня они воспринимаются только как свидетельство далекой эпохи.

А книга Лондона и по сей день сохраняет свою актуальность.. Разумеется, того Ист-сайда, который он описал, давно не существует, однако и задача автора не сводилась к тому, чтобы создать фотографически точное изображение лондонских трущоб. Как и в лучших северных рассказах, в "Людях бездны" есть "второй план". Это не только социологическое полотно, это еще и лирический эпос.

Точная в каждом своем штрихе социальная живопись не исчерпывает всей картины, рамки ее раздвигаются, темой становится вечная борьба потерпевших несправедливость и унижение за свой хлеб и за свое достоинство.

Новаторство Лондона в том, что "поэтический" реализм в "Людях бездну нельзя сводить ни к аллегорическому "видению", ни к чистой публицистике. Книга Лондона явилась первым образцом нового жанра, который впоследствии выдвинул в Америке целый ряд крупных мастеров,- документальной прозы XX века.

"Люди бездны" - книга, заставлявшая каждого читателя задуматься о том, совместим ли капитализм с жизненными интересами народных масс. Ее взрывчатую силу почувствовал уже самый первый читатель, профессор Колумбийского университета Р. Карпентер, рецензировавший рукописи для издательства "Макмиллан". По его настоянию Лондон переделал финал, сделав его "более жизнерадостным". Но и в таком виде книга не оставляла сомнений насчет позиции автора. "Прогуляйся по этим местам,- написал он на экземпляре, подаренном одной из знакомых,- и ты лучше поймешь, почему я социалист".

Самого его шестинедельная лондонская "прогулка" заставила по-новому взглянуть на реакционную философию Ницше, третировавшую "покорных неудачников". Героический идеал Лондон соотносил теперь не с культом "сильного человека", вознесшегося над "стадом", а с революционным гуманизмом и борьбой за права миллионов обездоленных. Едва закончив "Людей бездны", он принялся за "Морского волка" и писал этот роман с увлечением, справедливо рассматривая его как свою программную книгу.

Судя по первым главам, "Морской волк" мог стать едва ли не лучшей лондоновской книгой. Это был последовательный и бескомпромиссный спор с ницшеанской этикой, причем Лондон не упрощал поставленную им перед собой художественную задачу. Портрет главного героя, "Волка" Ларсена, выполнен отнюдь не в одних лишь черных тонах; перед читателем предстал человек чрезвычайно сложный, по-своему сильный и цельный, и такой характер приличествовал драме, а не сатирическому шаржу. Лондон вложил в книгу всю свою любовь к морю, ввел всегда волновавшую его тему психологического преобразования человека, в тяжелых испытаниях открывающего в себе и настоящее мужество, и неиссякаемую волю к жизни. Он широко использовал овеянные романтикой воспоминания о своем плавании к камчатским берегам, и роман приобрел второй, поэтический план - человек в схватке со стихией, накал страстей на борту промыслового суденышка, бороздящего океан, и безмерное величие природы, перед которым ничтожны все "супермены".

Роман был начат блистательно. Он неожиданно "сломался" где-то в середине. Едва рассказчик, Хэмфри Ван-Вейден, сбежал с "Призрака", пустившись на шлюпке вместе с поэтессой Мод в чрезвычайно рискованное плавание, завершившееся на необитаемом острове, началось действие совсем другой книги - робинзонады влюбленных, которым рай и в шалаше. Лондону не изменило мастерство: морские пейзажи были все так же великолепны, приключенческая интрига развертывалась по-прежнему стремительно. Однако исчезло главное - философский поединок, который Лондон устами повествователя вел с Ларсеном в начальных главах. И дела не спасло даже внезапное, совершенно не мотивированное хотя бы с сюжетной стороны появление ослепшего "Волка" в той обители тихих радостей, какой стараниями Хэмфри и Мод сделался безвестный остров. В начале книги поражение главного героя всякий раз оказывалось итогом напряженного диспута достойных противников. В ее конце - результатом прямого авторского произвола.

Эту разительную перемену отчасти можно объяснить (не оправдать!) теми обстоятельствами, в каких создавался роман. Брак Лондона с Бесс Мэдерн, которую он знал с университетских времен и которая самоотверженно поддерживала его в первые писательские годы" многие считали образцовым, однако летом 1903 года Лондон порвал с семьей, и его спутницей стала Чармейн Китредж. Разрыв был мучительным; Чармейн из приличия на несколько месяцев уехала, Джек томился в одиночестве, мечтая о давно задуманном длительном морском путешествии вдвоем, и эти мечты, видимо, отразились во второй части "Морского волка". К тому же опять не было денег, и Джек работал с лихорадочной быстротой.

Но такое объяснение недостаточно. За несколько дней до смерти Лондон занес в блокнот, всегда лежавший у него на ночном столике: "Мартин Идеи" и "Морской волк" развенчивают ницшеанскую философию, а этого не заметили даже социалисты". Винить за это ему следовало в первую очередь самого себя. Творчески он еще не был готов вывести на сцену героя-социалиста; Ларсену противостоял в романе либерально настроенный интеллигент Ван-Вейден, и капитан "Призрака" не раз и не два опровергал его умозрительные аргументы жестокими истинами, почерпнутыми из практической жизни. Одерживать верх в этих спорах Ван-Вейдену оказывалось все труднее. Желая ему победы, Лондон сделал крах Ларсена наглядным: в финале бесстрашный капитан "Призрака" разбит параличом, жалок, беспомощен. Но от этого его поражение не стало художественно убедительнее. Авторские намерения разошлись в "Морском волке" с писательскими возможностями Лондона этих лет.

И все-таки в творческом развитии писателя "Морской волк" явился очень важным звеном. Никогда еще Лондону не удавалось вылепить столь яркий и непростой характер, как Ларсен первых глав книги. Этот человек, в котором ощущается "сила дикая, свирепая, заключающая в самой себе жизненное начало - самую сущность жизни", сродни героям северных рассказов и не уступит даже лучшим из них ни в мужестве, ни в решимости, ни в понимании высших законов природы, обязательном для каждого, кто живет настоящей - не салонной - жизнью. Выходец из социальных низов, он прошел суровую школу действительности, однако она воспитала в нем не чувства солидарности и справедливости, а озлобление против всей "свински" устроенной жизни, презрение к ней, ибо она всего лишь "нелепая суета... Большие пожирают малых, чтобы поддержать свое брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу. Кому везет, тот ест больше и бродит дольше других - вот и все!"

И Ларсен всем строем своей философии и всеми своими поступками старается разрушить тот ореол святости и неприкосновенности, каким в сознании либеральных интеллигентов вроде Хэмфри увенчано понятие "человеческая жизнь". С его точки зрения, "жизнь - это просто торжествующее свинство", и Ларсен умеет находить аргументы в поддержку своей идеи. Сила этих аргументов в том, что понятие "жизнь" для Ларсена обладает не отвлеченным, а реальным, практическим содержанием. Жизнь - это изнурительная борьба за кусок хлеба, безработица, трущобы, бесправие, полицейская дубинка, эпидемии, косящие бедняков сотнями тысяч. Можно ли после этого утверждать, что она священна? Не точнее ли назвать ее самой дешевой из всех дешевых вещей? Что из того, что погибнут десять, сто, пятьсот человек? "Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения". И все опять пойдет своей чередой. Вечность? Но это же просто "вечность свинства".

В этой по-своему стройной цепи рассуждений несостоятельна "только" сама исходная посылка: Ларсен отождествляет понятие "жизнь" с понятием "буржуазная цивилизация" и после этого ему не так уж трудно доказать порочность "жизни". Аргументированно спорить с "Волком" мог бы только человек, вооруженный пониманием исторической природы общественных отношений; у Хэмфри его нет, и он вынужден во всех спорах повторять одно и то же: ценность жизни в ней самой, и она не терпит насилия над собою. Аргумент бесспорный, но слишком абстрактный; Хэмфри непросто отражать все новые и новые доводы Ларсена, и он с ужасом замечает, что убийственная логика Ларсена способна поработить и его.

В аргументации Ларсена различимы явственные отголоски этических построений Ивана Карамазова из "Братьев Карамазовых" Достоевского. Да и сами споры, кипящие в капитанской каюте "Призрака", напоминают философскую полемику героев гениального романа русского писателя, повлиявшего на всю мировую литературу XX века и знакомого Лондону с юности. Варварские порядки, заведенные Ларсеном на шхуне, его жестокое глумление над матросами, его бескрайний цинизм, за которым скрываются мучительно переживаемая им духовная опустошенность и одиночество,- все это логические следствия исповедуемой капитаном "Призрака" философии "вседозволенности".

Ларсен - трагический герой, потому что сама эта философия усвоена им не из книг, а явилась во многом естественным результатом всей его изломанной жизни. Однако Лондон не снимает со своего героя ответственности, тем более что Ларсен пошел дальше Ивана Карамазова, трансформировав идею "вседозволенности" в ницшеанский культ "сильного человека", после чего он с необходимостью должен был сделать и, еще один шаг и объявить: "Моя единственная доктрина - это целесообразность". Провозглашенное Ларсеном презрение к "свинской" жизни в конечном итоге увело его на противоположный полюс, из бунтаря против уготованной человеку судьбы превратив в предпринимателя-хищника.. Лондон понимал закономерность такой эволюции: она-то и была решающим аргументом в его диспуте с Ларсеном. Перелом, произошедший в середине романа, не позволил Лондону довести этот диспут до конца.

Но при всей своей неровности "Морской волк" стал книгой, которая подвела итог первому этапу творчества Лондона и засвидетельствовала знаменательные сдвиги в его творческом сознании.